– Но почему? – крикнул он туману, ветру, тоске.

– Ты же помнишь сказки, – сказал старик. –Тех, кто покидал зеленые острова вечной молодости, всегда заставляли на берегуотряхнуть даже пыль с ног… Это ложь, будто Орфей потерял Эвридику оттого, чтоон оглянулся назад у выхода из ада. Просто-напросто прошлое всегда остается заспиной, и то, что принадлежит прошлому, как бы ни было тебе дорого, невозможноунести… или увести с собой. Как невозможно и вернуться назад… Мир уходящему…

Они повернули коней, хлестнули их и галопом скрылись втумане, вернее растворились в нем, потому что стук копыт тут же утих.

Гай побрел вперед. Он и не пробовал вернуться назад, знал,что нечего и пытаться, что та же невидимая стена была за его спиной и двигаласьследом за ним, примерившись к его шагу.

Времени не существовало. Казалось, он бредет сквозь тумантысячу лет, миллион лет, и еще миллион лет пути впереди. Казалось, теперь он несможет никого любить – ни женщину, ни землю, ни небо. Он был слишком измучен,чтобы ощущать боль.

Чайки кружились над головой, и в уши лез назойливыйскрипучий крик:

– Три кварка для сэра Марка, три кварка, три кварка…Три кварка по сэру Марку, три кварка, три кварка…

Туман стал бледнее, и Гай побежал, стремясь уйти от чаек. Внебе раздался гул, и, как умирающий еще находит силы приподняться, Гай уловил всебе последний затухающий всплеск шестого чувства, и оно на несколько секундпослужило ему, помогло увидеть над Кругом реактивный бомбардировщик, от которогоотделился и, кувыркаясь, падал вниз черный предмет.

«Может быть, так даже лучше», – подумал он иостановился, ожидая взрыва. От Реального Мира его отделяло пространство в двакирпича – на один шаг. Может, так даже лучше…

На мгновение его ослепило немыслимой яркости светом, и весьмир одну короткую секунду состоял из страшного грома, для которого нет и небудет сравнений и аналогий.

Когда вернулись зрение и слух, Гай оказался невредим и неувидел следов взрыва. Он стоял на заросшей зеленой травой равнине, в двух шагахот намеченной полосатыми гербовыми столбами линии границы, за которойпротянулись вспаханная контрольно-следовая полоса, а за ней – шеренга столбовиной полосатой расцветки с другими государственными гербами. В голубом летнемнебе безмятежно сияло солнце.

Он услышал рев мощных моторов и повернул голову на шум.Страшная, непонятная боль пронзила мозг, и последнее, что увидел Гай перед тем,как рухнуть лицом вниз, – показавшиеся из-за холма бронетранспортеры ибегущие к нему люди в мешковатых костюмах противорадиационной защиты и вголубых касках.

– Если мне и случалось когда-нибудь о чем-нибудьсожалеть, так это о том, что на вашем месте не смог оказаться я, –признался полковник Ромене.

Гай вежливо, вяло улыбнулся в ответ, не поднимая головы отподушки – не от недостатка сил, просто не хотелось говорить и двигаться.

– Вас ведь наградили посмертно, – продолжалполковник, расхаживая по комнате. – Вы помните, мы договаривались – будемждать вас десять дней?

– Помню, – сказал Гай.

– А больше вы ничего не помните? – спросилполковник Ромене с любопытством, которого он не мог и не хотел скрыть.

– Нет, – сказал Гай. – Под нами – удобноетакое зеленое поле, идеальное место для посадки, вертолет снизился… и все.Когда я открыл глаза, надо мной стояли дозиметристы. Так что вам совершеннонезачем завидовать мне, полковник, я все забыл…

– Неужели все, что мы засняли в Круге, не помогло вамвспомнить?

– Нет, – сказал Гай и покосился на подвешенный кпотолку над изголовьем кровати экран. – Я часами смотрел эти фильмы, нохоть бы крохотный обрывочек шевельнулся в памяти… – Он скомкал незажженнуюсигарету, и полковник торопливо подал ему другую. – Хочется биться головойоб стену – ведь что-то я делал там эти пятнадцать дней, как-то жил, что-то ел,с кем-то встречался…

– Вот именно, – сказал полковник Ромене. – Мыведь, знаете ли, исследовали вас скрупулезнее, чем лунный грунт, каждыйквадратный миллиметр кожи, и все такое прочее. Вы там ели. И пили. И целовались– в складках кожи губ остались следы вещества, идентифицированного с губнойпомадой. Да, вы там жили, я уверен, вполне сознательно… – Он замолчал,глядя с надеждой. – Не вспомните?

– Нет, – сказал Гай. – Какое-то странноеощущение – я не знаю, что лучше, вспомнить или не вспоминать… Понимаете?

– Кажется, да… Вы не сердитесь, что я вас впутал в этодело?

– Ну что вы, – сказал Гай. – С моей головыведь ни один волос не упал, да наградили вот… Дома все удохнут. Полковник, мнесмертельно надоело здесь. Я хочу домой. Только не нужно ваших спецрейсов,хорошо?

– Ну что ж, ничего не поделаешь, – сказалполковник Ромене. – Я свяжусь с вашим посольством. Мне почему-то кажется,что репортеров вы не хотите видеть, верно?

– Увольте, – сказал Гай, – Даже если быпришла блажь встретиться с репортерами, что я могу им сказать? Они и так,наверное, разделали меня на все лады?

– Ого! Я собрал вам на память килограммов двадцатьгазет. От эсперанто до суахили…

– Спасибо, полковник.

– Не за что. Мне все время кажется, что я виноват передвами…

Он смущенно улыбнулся, поклонился и вышел, бесшумнопритворив за собой белую дверь палаты. Через несколько минут молоденькаямедсестра в голубом халате привезла тележку с одеждой Гая.

– Сестричка госпитальная, любовь моя печальная… –тихо пропел он под нос. Постарался вспомнить, где и когда к нему привязаласьэта песенка, но не смог.

Одевался автоматически, медленно. Удивился странномунезнакомому значку на лацкане пиджака – черный факел с алым трилистникомпламени, – пожал плечами и решил, что это подарок полковника Роменеса,поднял пиджак за рукав. Что-то прошелестело и звонко упало на пол. Гайнаклонился, протянул руку. Медленно, очень медленно выпрямился.

На его ладони лежал черный крест, а на кресте был распятискусно вырезанный из камня кофейного цвета Сатана с глазами из зеленогосамоцвета. Золотая чеканная цепочка была прикреплена к кресту.

Гай стиснул кулак. Он не чувствовал боли, потому что там, заневесомым радужным занавесом беспамятства, были пляшущие огоньки черных свечейи ажурная золотистая музыка на балу в особняке Серого Графа. И гитарный переборМертвого Подпоручика. И мертвенно-белый свет ламп в кафе «У сорванных петлиц».Пышные парики Высокого Трибунала. Усталое морщинистое лицо упыря-философа СаввыИваныча. Барон Суббота, Злой дух гаитянских поверий. И Алена, Алена – усталое исчастливое лицо на белой подушке, карие, серые, синие, зеленые глаза, зыбкие,как миражи, еженощно изменчивые улочки Ирреального Мира, светлые волосы,растрепанные ворвавшимся в окно «роллс-ройса» ветром… Алена.