Так пробежали пять или, может, шесть пустых комнат. Митя ихтолком не рассмотрел, не до того было. А в невеликой, славно протопленнойкаморе (в углу поблескивала бело-синими изразцами большущая голландская печь)воровка прыгнула на лавку, с лавки на портьеру, с портьеры под потолок и вдругисчезла.

Что за чудо?

Митя пригляделся — вон оно что! Печь шла не до самогопотолка, там была щель, этак с пол-аршина. Надо полагать, для циркуляциинагретого воздуха.

По портьере лазить человеку невозможно, поэтому со скамьи онвскарабкался на подоконник, оперся ногой на медную ручку заслонки, другой встална приступку, ухватился за фрамугу, а там уже можно было и до печного верхадотянуться.

Ну вот и встретились, мадемуазель Зефира! В узком, темномнадпечье передвигаться получилось только ползком. В носу щекотало от пыли, имундир с кюлотами, наверно, запачкались, но зато пропажа была возвращена —мартышка без боя вернула пряжку, сама протянула.

Выходило, что она не подлая и не жадная. Оказавшись на печи,угомонилась, дразниться перестала. Может, она вовсе и не бежала от Мити, а ксебе в гости звала?

А судя по некоторым признакам, именно здесь, на печи,находилось Зефиркино жилище или, вернее сказать, ее эрмитаж, куда постороннимдоступа не было. Когда глаза приобвыклись с темнотой, Митя разгляделразложенные по кучкам сокровища: с одной стороны пол-яблока, несколькокоржиков, горку орехов; с другой — вещи поинтересней. Золотая ложечка, большойхрустальный флакон, еще что-то, переливавшееся голубоватыми бликами. Взял вруку — алмазная звезда. Верно, та самая, утащенная у незадачливого старичка.Надо вернуть, то-то обрадуется. Во флаконе темнела какая-то жидкость. Духи?

— Нехорошо, — сказал Митя хозяйке. — А если каждый начнеттаскать, что ему нравится? Это у нас тогда как во Франции выйдет — революция.

Зефирка погладила его сухой лапкой по щеке, сунула огрызокпеченья — угощайся, мол.

— Мерси. Давай-ка лучше отсюда слезать, не то…

Тут в комнате раздались шаги — вошли двое, а то и трое, иМитя замолчал. Ах, нехорошо. Найдут на печи, да еще с ворованным. Не ябедничатьже на Зефирку, тварь бессловесную и к тому же, как выяснилось, несквернуюсердцем.

— …Будто мало девок! Никогда не мог понять, почему нужнонепременно упереться в какую-нибудь одну! — произнес мужской голос,показавшийся знакомым. — Ведь суть-то одна, вот это, и ничего более. —Раздалось легкое пошлепыванье, будто стучали ладонью по ладони или, скорее, посжатому кулаку, после чего говоривший продолжил. — Эк что придумали, статс-дамувам подавай! Царскую свойственницу! Да в своем ли вы уме, князь? Блажь, и ктому же преопасная. Предосторожность с мальчонкой вас не спасет. Князь, вы недумаете ни о себе, ни о преданных вам людях!

Метастазио — вот кто это, узнал Митя.

— Оставь, надоел, — ответил второй (уж понятно, кто). —Клянусь, она будет моей, чего бы мне это ни стоило.

— Чего бы ни стоило? — зловеще переспросил итальянец. —Даже, к примеру, положения, высшей власти, наконец, самое жизни? Помните прозавещание. Вы в двух шагах от сияющей вершины, а норовите броситься в пропасть!Что вас ждет, если воцарится курносый — об этом вы подумали?

— Ему что, — басисто вступил в разговор третий, неизвестнокто. — Ну, в поместье сошлют или, шишки зеленые, за границу укатит. А за горшкиплатить нам с вами, Еремей Умбертович. Ma foi,[5] Платон, ну ее к черту, дуружеманную. Ты не думай, нешто я не понимаю, каково тебе со старухой слюнявиться?Я тебе, сосенки точеные, нынче же из табора такую богиню доставлю —затрясешься. И шито-крыто будет, никто не сведает!

— Молчи, Пикин. Ты дурак, тебе только по шлюхам таскаться.Оба заткнитесь! Мое желание вам — закон. А перечить будете, выгоню прочь. Нет,не выгоню — болтать про меня станете. В медвежью яму кину, ясно?

Загрохотали гневные шаги — один ушел, двое остались. Значит,придется еще ждать. Зефирка положила Мите голову на плечо, сидела тихо.

Внизу помолчали.

— Ну что, Пикин? — медленно произнес секретарь светлейшего.— Сами видите, наш петушок вовсе ума лишился. Дальше ясно: поймают с поличным(уж ловильщики сыщутся) да и взашей. Старуха не простит. Время теряем, Пикин.Вы завтра во дворце на дежурстве, так?

— Так.

— Ну и подмените склянку, как велено. Старуха выпьет иоколеет, но не сразу — дня через два. Успеет и завещание объявить, и Внукускипетр передать. Тогда нам бояться нечего, в еще большей силе будем. Что выусами шевелите? Или перетрусили, прославленный храбрец?

А ведь «старуха» — это государыня императрица, догадалсяМитя, и ему стало очень страшно. Околеет? Отравить они ее, что ли, хотят? КакМария Медичи наваррскую королеву? Ах, злодеи!

— Еремей Умбертович…

— Что это вы, Пикин, в глаза не смотрите? Или забыли прорасписку? А про ту шалость? Это ведь каторга, без сроку.

— Ладно пугать, не из пугливых, — огрызнулся преображенец. —Нашел чем стращать — каторгой. Бутылку подменить дело ерундовое, да только воткакая оказия… Пропала склянка-то.

— Что-о?! Как пропала?!

— Ума не приложу. В спальне у меня была, в сапоге. Думал,никто не залезет. А нынче утром сунул руку — пусто.

— Это Маслов, — простонал итальянец. — Он, ворон, большенекому. Тогда непонятно одно: почему вы еще на воле? Или не опознал? Навряд ли.Он у старухи каждый день, не мог не заметить, что склянка точь-в-точь, такаяже. А если… Тс-с-с! Что это? Вон там, на печи!

Ax, беда! Выдала Митю несмышленая Зефирка. Надоело ей тихосидеть, зашебуршилась, заелозила, да и брякнула каким-то из своих сокровищ.

— Мышь.

— Странная мышь, со звоном. Ну-ка, кликните слуг.

— Зачем слуг? Сам взгляну. Я, Еремей Умбертович, ужас до чеголюбопытный.

Внизу, совсем близко, загрохотало — это Пикин лезлюбопытствовать. Не торопился, лиходей, да еще напевал хрипловатым голосом:

Ни крылышком Амур не тронет,

Ни луком, ни стрелой.

Псишея не бежит, не стонет —

Свились, как лист с травой.

В щель просунулась ручища, блеснув золотой пуговицей наобшлаге.

Митя вжался в самую стену, затаил дыхание. Да где там — неукроешься: капитан-поручик шарил обстоятельно, не спеша.