Парапетам, парапетам, согласием дыша.

Та цепь тверда, где сопряженно с любовию душа…

Едва цепь, соединявшая душу Ивана Ильича Шибякина с телом,оборвалась, как сразу же выяснилось, что всё обман — никакого конца света непредполагается. Небо немедленно посветлело, облака из черных снова сталибелыми, да и солнце передумало гаснуть. Какой там — оно засияло еще пуще,торопясь завершить свой недолгий осенний маршрут.

Когда же на город сошли густые ноябрьские сумерки, НиколасФандорин оторвался от уютно мерцающего экрана, потянулся и подошел к окну.

Одуревшему от программирования взору Москва явилась страннорасплывчатой и даже, выражаясь языком компьютерным, глючной. На первый взглядобычный вечерний ландшафт: разноцветные рекламы, волшебно-светозарная змеяавтомобильного потока, извивающегося по Солянке, подсвеченные прожекторамибашни Кремля, вдали — редкозубье новоарбатских «недоскребов». Но, еслиприсмотреться, все эти объекты имели различную консистенцию, да и вели себянеодинаково. Кремль, церкви и массивный параллелепипед Воспитательного домастояли плотными, непрозрачными утесами, а вот остальные дома едва приметноподрагивали и позволяли заглянуть внутрь себя. Там, за зыбкими, будтопризрачными стенами, проступали контуры других построек, приземистых, побольшей части деревянных, с дымящими печными трубами. Машины же от пристальногоразглядывания и вовсе почти растаяли, от них осталась лишь переливчатая играбликов на мостовой.

Николас посмотрел себе под ноги и увидел внизу, подстеклянным полом, крытую дранкой крышу, по соседству, в ряд, другие такие же,еще острый верх бревенчатого частокола. Это амбары с солью, догадался магистристории. Задолго до того, как в начале двадцатого века Варваринскоетоварищество домовладельцев выстроило многоквартирную серокаменную махину,здесь находился царский Соляной двор. Неудивительно, что в этих каменныхтеснинах ничего не растет — земля-то насквозь просолена. Тут Фандорин разгляделу ворот Соляного двора часового в тулупе и треугольной шляпе, на штыке вспыхнулотблеск луны. Это уж было чересчур, и Николас тряхнул головой, отгоняя не вмеру детальное видение.

Разве можно до такой степени погружаться в восемнадцатоестолетие? Время — материя коварная и непредсказуемая. Однажды так вот нырнешь вего глубины, да и не сумеешь вернуться обратно.

Еще раз встряхнулся, энергично, и наваждение рассеялось. Полснова стал непроницаемым, дубовым, на улице заурчали автомобили, а с верхнегоэтажа донеслась дерганая карибская музыка — там жил растаман Филя.

Надо сказать, что отношения с местом обитания у Фандоринасложились странноватые. Такой уж это город — Москва. В отличие от Венеции илиПарижа, она берет тебя в плен не сразу, при первом же знакомстве, апросачивается в душу постепенно. Этакая гигантская луковища: сто одежек, всебез застежек, снимаешь их одну за одной, снимаешь, сам плачешь. Плачешь оттого,что понимаешь — до конца тебе не раздеть ее никогда.

Голос у тысячелетнего Города — в смысле, настоящий, а необманный, который для гостей столицы — не шум и гам, а тихий-претихий шепот.Кому предназначено, услышит, а чужим незачем. С некоторых пор Ника научилсяразбирать эти приглушенные речи. А потом, лиха беда начало, приспособился ивидеть такое, что открывается немногим. Например, контуры прежних зданий,проступающие сквозь стены новых построек. Парящие над землей разрушенныецеркви. Гробы позабытых кладбищ под многолюдными площадями. Даже людей, которыежили здесь прежде. Толпы из разных московских времен скользили по улицам, непересекаясь и не замечая друг друга. Иногда Фандорин останавливался посредитротуара как вкопанный, залюбовавшись какой-нибудь незнакомкой в пышной шляпкес вуалью. На долговязого растяпу налетали сзади, обзывали сердитым словом (иподелом обзывали). Опомнившись, Николас виновато улыбался и шел дальше, но всёоглядывался, оглядывался — не вынырнет ли снова у витрины «Седьмого континента»силуэт из столетнего далека.

Как-то раз, сдуру, попробовал рассказать про другую Москвужене. Та встревожилась, потащила к психиатру — еле отбился. Что ж, если этобыло и сумасшествие, Нике оно нравилось, излечиваться он не хотел. Во всякомслучае, он псих тихий и никому не докучающий, не то что сегодняшний господинКузнецов. «Суд удаляется на совещание». Каково? Ладно, а сам-то, сам: президентфирмы добрых советов, подверженный галлюцинациям и тратящий уйму времени наникому не нужные игрушки.

За этим дурацким занятием не заметил, как день пролетел. Сзагадкой для сержанта в конце концов всё устроилось. Придумался такой фокус —пальчики оближешь или, как выражается Валя, абсолютный супер-пупер.

Секретарь разок заглянул в кабинет, наверное, хотел что-тоспросить, но Николас замахал на него: уйди, уйди, не до тебя — перед Данилойникак не желала открываться дверь в Бриллиантовую комнату. То и дело звонилтелефон, но, судя по тому, что Валя обходился сам, ничего важного. Говоритьпришлось всего однажды, с женой.

— Пожар, — сказала Алтын, как всегда, без вступлений инежных словечек, даже без «здравствуй». — Из Питера позвонили. Там «Возня»горит. Заболел председатель секции по растленке. Нужно выручить. Я из редакциив аэропорт. Забери зверят из сада. Вернусь через три дня. Ты в порядке?

— Да, но…

— Не скучай.

И повесила трубку. Жена у Николаса была ужасноневоспитанная. Он давно к этому привык и не обижался, только иногда, вфилософические минуты, диву давался — что за диковинную пару они собойпредставляют: двухметровый рефлексирующий мямля, воспитанный в вест-эндскойчастной школе, и маленькая, задиристая пантера из бескудниковских джунглей.Налицо несхожесть вкусов, противоположность темпераментов, даже внутренниехронометры у них настроены по-разному — Алтын живет по секундной стрелке, а онведет отсчет времени на века. Почему молодая, стильная, победительная женщинадо сих пор не послала «баронета хренова» (как выражалась Алтын в сердитые минуты,и это еще в лучшем случае) к королеве-матери (еще одно выражение из еединамичного лексикона), для Фандорина было загадкой, чудом из чудес. Однакоспасибо за то, что на свете есть чудеса, и не стоит подвергать их химическомуанализу.