нескольких дюймах от шпал. Во время поездки до Сина доходили слухи о людях, свалившихся с поезда или попавших под колеса. Сам Син едва пережил путешествие, когда японские бомбардировщики атаковали поезд, вынудив его семью выпрыгнуть и спрятаться на кладбище[108].

Мои собственные дед и бабка едва не разлучились навсегда во время эвакуации из Нанкина[109]. Осенью 1937 года мой дед Чан Дяньчжунь, поэт и журналист, работал в китайском правительстве, преподавая чиновникам философию Националистической партии. Японская бомбардировка столицы вынудила его и его семью неоднократно жить в траншеях, накрытых досками и мешками с песком. К октябрю он решил, что моей бабушке (в то время беременной молодой женщине двадцати с небольшим лет) и моей тете (годовалому младенцу) стало совершенно небезопасно оставаться в Нанкине. В итоге они вернулись в сельский дом моей бабушки в деревне возле Исина, города на берегах озера Тайху, между Нанкином и Шанхаем.

В ноябре, в годовщину смерти Сунь Ятсена, мой дед покинул город и поехал в деревню, чтобы увидеться со своей женой и семьей. Вернувшись в Нанкин всего несколько дней спустя, он обнаружил, что все сотрудники его отдела пакуют вещи, готовясь к эвакуации из города. Узнав, что им предстоит отправиться на корабле из города Уху на берегах реки Янцзы, мой дед сообщил своей семье, чтобы те его там встретили.

Но это оказалось непросто. Бомбардировками японцы разрушили железнодорожные пути между деревней, где жила бабушка, и городом Уху. В итоге остался лишь единственный путь на лодке-сампане по запутанной сети крошечных водных путей, испещрявшей весь регион.

Четыре долгих дня мой дед с тревогой ждал на пристани, вглядываясь в лица прибывающих беженцев. Когда на четвертый день его семья так и не появилась, перед ним встал выбор, которого нельзя было пожелать никому: сесть на следующий (и последний) уходящий из Уху корабль, веря, что его жена и дочь сейчас не на пути в Нанкин, или остаться, прекрасно зная, что вскоре город будет захвачен.

В отчаянии он выкрикнул в небо имя своей любимой: «Ибэй!» И вдруг, будто далекое эхо, он услышал ответ, донесшийся с последнего приближавшегося к пристани сампана, в котором сидели его жена, его дочь и несколько родственников моей бабушки. Мать всегда рассказывала мне, что их воссоединение стало настоящим чудом.

* * *

В отличие от моих деда и бабушки, многие жители Нанкина оставались в городе большую часть ноября: некоторые предпочли подход «поживем – увидим», другие остались просто потому, что были слишком стары или слишком бедны. Для них ноябрь приносил одни лишь плохие новости – сражение в Шанхае шло не лучшим образом. Длинные колонны китайских солдат, многие из которых были еще мальчишки, иногда не старше 12 лет, возвращались с фронта, усталые, раненые и деморализованные, шагая в мрачной тишине или передвигаясь в огромных грузовиках с флагами Красного Креста. Те, кто мог, утешались тем фактом, что по улицам уже шагали новые подразделения тяжело вооруженных войск в сторону берега, где они грузились на джонки, которые шли на буксире в сторону фронта. Было ясно, что сражение не закончилось. Сквозь дождь и завывающий ветер по столице в сторону Шанхая с грохотом катились маленькие современные танки рядом с колоннами вьючных мулов, нагруженных военной формой, одеялами, винтовками и пулеметами[110].

Ближе к концу месяца до Нанкина добралась страшная новость. Шанхай – «китайский Нью-Йорк» – пал. Более 200 тысяч японских солдат теперь стояли между океаном и столицей, в то время как около 700 тысяч китайских солдат вынуждены были отступать[111]. Они принесли известие, которое никому не хотелось услышать. Превратив Шанхай в руины, японцы теперь направлялись к Нанкину.

Потеря Шанхая стала ударом для Чан Кайши, лидера националистов. Столкнувшись с потерей крупнейшего китайского города, Чан попытался разрешить трудную дилемму: оборонять Нанкин от японцев или переместить всю столицу в более безопасное место. Но вместо того, чтобы остаться и защищать Нанкин самому, он переложил бремя на другого – подчиненного по имени Тан Шэнчжи.

* * *

Отношения между Чан Кайши и Тан Шэнчжи были странными и крайне непростыми. Никто из них по-настоящему не доверял другому – по сути, в разные моменты жизни оба они бывали как партнерами, так и заклятыми недругами[112]. К примеру, во время Северной экспедиции, когда националисты пытались объединить страну, Тан помогал Чану вести борьбу против феодальных военачальников. Однако Тан никогда не демонстрировал особой преданности Чану, и борьба за власть между ними дважды привела к изгнанию Тана из Китая – сперва в Гонконг, а затем в Японию. Но в 1931 году, когда разразился кризис между китайцами и японцами из-за Маньчжурии, Чан снова призвал Тана на службу, пытаясь усилить китайскую оборону. Тан быстро поднялся в китайской военной иерархии и к 1937 году стал руководителем по военной подготовке у Чана.

В ноябре 1937 года, во время нескольких военных совещаний на высшем уровне по вопросу о том, защищать или покинуть Нанкин, Тан, по сути единственный среди советников Чана, высказался в поддержку обеспечения мощной обороны. Он утверждал, что, защищая Нанкин, китайские войска смогут одновременно замедлить наступление японской армии и дать остальным китайским военным шанс отдохнуть и перегруппироваться.

Однако когда Чан спросил, кто останется и возглавит оборону, Тан и другие официальные лица промолчали. Обратившись к Тану, Чан предъявил ему ультиматум: «Либо остаюсь я, либо остаешься ты»[113]. В присутствии других Тан, несомненно, почувствовал, что у него нет выбора. «Как мы можем позволить генералиссимусу остаться?» – сказал Тан. Он пообещал, что останется в Нанкине и будет сражаться насмерть.

Решение доверить Тану оборону Нанкина стало важной новостью. 27 ноября Тан дал пресс-конференцию с целью поднять моральный дух. Он выступил перед репортерами с воодушевляющей речью, поклявшись жить или умереть вместе с Нанкином[114]. Речь его была столь страстной, что, когда она завершилась, репортеры ответили бурными аплодисментами.

Некоторые репортеры, однако, отмечали, что Тан также казался крайне взволнованным. Собственно, он только что выздоровел после серьезной болезни и, по словам одного иностранного корреспондента, выглядел «ошеломленным и дезориентированным»[115]. Он столь обильно потел, что кто-то подал ему полотенце, чтобы вытереть лоб[116].

* * *

Возможно, Чан знал, что его советник далеко не в той форме, чтобы вести борьбу с закаленным японским войском, и назначил его лишь для того, чтобы создать видимость, будто китайцы в самом деле готовы обороняться до последнего. Или, возможно, осторожность подсказала Чану, что на всякий