Продолжать расследование было опасно. Конечно, я мог быплюнуть на оставшиеся шероховатости, нерешенные маленькие загадки, беспокоившиеменя: ведь то, что мне поручили, было выполнено. И хотя у меня было желаниеузнать побольше, я имел полное право поставить мысленно «Закрыто» на папке сэтим делом, отправиться за гонораром, а затем жить припеваючи.

А что до моего беспокойства — что ж, никто никогда не сможетвсе разузнать, никого не встревожат те незначительные детали, которыепродолжают волновать меня. Я вовсе не обязан вести расследование дальше этогомомента.

И все же…

Может быть, это и называется чувством долга. По крайнеймере, именно оно само по себе заставляло меня действовать, и принуждение этомаскировалось такими общепринятыми словами, как «чувство долга» и «свобода воли».

Так ли это? Или все дело в том, что люди унаследовали мозгобезьяны — с глубокими извилинами, отвечающими за любопытство, которое можетпривести к добру — или худу.

Тем не менее, я должен оставаться на станции еще некотороевремя — хотя бы для того, чтобы не лишать свою легенду правдоподобности.

Я еще глотнул пива.

Да, надо бы получить ответы на те вопросы, которые меняволнуют. Извилины этого требуют.

А еще надо повнимательнее осмотреться вокруг себя. Да, решиля, так мы и сделаем.

Я вытащил сигарету и принялся было прикуривать. И тутвниманием моим завладело пламя.

Я уставился на трепетные языки пламени, осветившие ладонь искрюченные пальцы левой руки, поднявшейся, чтобы защитить их от ночного бриза.Пламя казалось чистым как сами звезды, расплавленным и маслянистым.

Языки пламени были тронуты оранжевым с синим нимбом и времяот времени открывали мерцающий вишневый фитиль, похожий на душу огня. А затемполилась музыка…

Музыка — именно это слово, по-моему, и подходило лучше всего,потому что по сути своей это явление было скорее похоже именно все, хотя вдействительности являлось чем-то таким, с чем мне никогда не приходилось ещесталкиваться. Вообще это были не звуки в обычном понимании этого слова. Онивсплыли во мне, как всплывают воспоминания, без каких-либо внешних стимулов, ине хватало силы самосознания, чтобы повернуть мысль к необходимости прийти всебя и соотнести действия со временем — как во сне. Затем что-топриостановилось, что-то высвободилось и чувства мои двинулись к кульминации.Это были не эмоции, не что-то, им подобное; а скорее состояние нарастающейэйфории, наслаждения, удивления — все это переполняло меня, сливаясь снарастающим беспокойством. Что-то росло и что-то растворялось — но что это былона самом деле, я не знаю. Это была угнетающая красота и прекрасная угнетенность— и я был ее частью. Походило на то, что я испытывал нечто, чего еще недоводилось испытать, нечто космическое, величественное и вездесущее, ноигнорирующее все окружающее.

И все это усиливалось и усиливалось по своим собственнымзаконам, пока я не согнул пальцы своей левой руки настолько, что пламя лизнулоих.

Боль моментально прогнала наркотический транс, и я,вскакивая на ноги, щелкнул зажигалкой; звук предупреждением ударил по моиммыслям. Я повернулся и побежал через искусственный остров к маленькой кучкезданий, в которых располагались музей, библиотека и контора.

Но в этот момент что-то опять накатило на меня. Только наэтот раз уже не чудное музыкоподобное ощущение, коснувшееся секундами раньше.Теперь это было нечто зловещее, несшее страх, ничуть не менее реальный от того,что, насколько я понимал, он был иррационален. Все это сопровождалось полнымискажением ощущений, и меня шатало на бегу. Поверхность, по которой я бежал, казалось,гнулась и волновалась, и звезды, здания, океан — все плыло, накатывалосьприбоем и откатывалось назад, вызывая приступ тошноты. Несколько раз я падал,но тут же вскакивал и рвался вперед. Какое-то расстояние я, по-моему, преодолелползком. Закрыть глаза? Ничего из этого хорошего не вышло бы: все кривлялось,корчилось, перемещалось и пугало не только снаружи, но и внутри меня.

И все-таки мне необходимо было преодолеть всего лишьнесколько сотен ярдов, несмотря на все эти чудеса, и, наконец, мои рукикоснулись стены, я нашел дорогу, нащупал дверь, толкнул ее и вошел внутрь.

Еще дверь, и я в библиотеке. Казалось, прошла вечность,прежде чем я нашарил выключатель.

Шатаясь, я добрел до стола и сразился с его ящиком,вытаскивая оттуда отвертку.

Затем, стиснув зубы, я на четвереньках добрался до дальнегоэкрана Информационной сети. Налетев на консоль управления, я успешно щелкнулвыключателем, пробудив машину к жизни.

Потом, все еще на коленях, держа отвертку обеими руками, яосвободил левую сторону панели от крышки. Крышка упала со стуком, больноотдавшимся у меня в голове. Но доступ к деталям был открыт. Три маленькихизменения в схеме, и я мог передать нечто, что в конечном итоге вольется вЦентральный банк данных. Я решил, что сделаю эти изменения и отправлю два самыхопасных куска информации — о том, что, как я предполагал, имеет место и, вконце, концов связано с чем-то достаточным, чтобы послужить однажды причинойвозникновения проблемы. Такой проблемы, которая причинит большой ущербчеловеку, который сейчас так мучил меня.

— Вот что я задумал! — сказал я громко. — А теперь прекратисвои фокусы, или я выполню свою угрозу!

…И как будто с моего носа сняли искажавшие окружающее очки:вокруг снова была самая обычная реальность.

Я поднялся на ноги и закрыл панель.

Вот сейчас-то, решил я, как раз и самое время для тойсигареты, которую я было начал закуривать.

После третьей затяжки я услышал, как во внешнюю дверь кто-товошел.

Доктор Бартелми, невысокий, загорелый, с сединой на макушке,жилистый, ступил в комнату — голубые глаза широко открыты и одна рука слегкаприподнята.

— Джим! Что стряслось? — спросил он.

— Ничего, — ответил я. — Ничего.

— Я видел, как вы бежали. И видел, как вы упали.

— Ага. Я решил пробежаться. Поскользнулся. Немного растянулсвязки. Все в порядке.

— Но почему вы так спешили?

— Нервы. Я все еще расстроен. Я решил пробежаться илисделать что-нибудь еще, чтобы привести в порядок нервишки. Ну, к примеру,сбегать сюда и взять книжку — ну, что-нибудь почитать перед сном.

— Дать вам успокаивающего?

— Нет, все в порядке. Спасибо, не надо.