некому было приносить жалобы, он несколько лет не назначал генерального судью и тому подобное. Учреждение оранд, то есть аренд или откупов, на продажу горелки, дегтя и тютюна (табака) вызывало большое раздражение, хотя они были установлены с согласия московского правительства и предназначались собственно на жалованье наемных полков, пеших сердюцких и конных компанейских. По всем признакам, существовавшее против гетмана народное неудовольствие еще более раздувалось его противниками из среды казацкой старшины.

Главным двигателем интриги, без всякого сомнения, явился облагодетельствованный Самойловичем, самый доверенный и приближенный к нему из сей старшины – генеральный есаул Иван Степанович Мазепа; а сему последнему помогало доверенное у гетмана лицо, его канцелярист Василий Кочубей. В Москву часто ездили тот или другой с поручениями от гетмана, и вкрадчивый Мазепа пользовался сими поездками, чтобы расположить московские власти, а особенно князя Голицына, в свою пользу; кроме того, через окольничего Неплюева, несколько раз приезжавшего в Батурин по поручению из Москвы, они передавали интимные переговоры и планы, а также все те неосторожные речи, которые недовольный гетман иногда позволял себе в кругу старшины насчет московских правителей, да и передавали то, по всей вероятности, в преувеличенном смысле.

Таким образом, почва со всех сторон была подготовлена, и яма искусно вырыта недальновидному Самойловичу.

Во время обратного похода сочинен был обширный донос на гетмана и 7 июля подан князю В.В. Голицыну за подписью казацкой старшины. Во главе подписавшихся видим генерального обозного (ведавшего войсковую артиллерию) Василия Борковского. За ним следуют: судья Воехович, писарь Прокопович, есаул Иван Мазепа, полковники Константин Солонина, Яков Лизогуб, Григорий Гамалея, Дмитрашко Райча, Степан Забела. Внизу отдельно стоит подпись Василия Кочубея, еще не принадлежавшего к войсковой старшине, а только канцеляриста. Этот донос главным образом распространялся о неприязненных отношениях Самойловича к вечному миру с Польшей и к войне с Крымской ордой: по поводу вечного мира он даже не велел служить благодарственные молебны; а пристрастие его к басурманам будто бы доходило до того, что он радовался, когда слышал о победах турок над поляками и цесарцами, и не любил читать присылаемые ему с Москвы выписки из курантов о победах христиан над басурманами. Тут приводились его вышеуказанные и другие неосторожные выражения насчет московского правительства; повторялось нелепое обвинение в умышленном степном пожаре, в каких-то коварных советах, например, относительно того, что поход был предпринят не осенью, а ранней весной. Мосты, построенные на реке Самаре, гетман, переправясь с казаками, будто велел сжечь, и шедшая за ним московская рать принуждена была делать новые мосты. Поставлен был ему в вину даже такой случай. Однажды на обеде у обозного московский полковник Борисов заспорил с Гамалеем. Последний возразил: «Что ты, полковник, на меня кричишь? Ведь (вы) не саблею нас взяли!» Гетман при этих словах рассмеялся и ничего не сказал, следовательно, одобрил. Наконец, исчислены были и разные черты его властолюбия и корыстолюбия, возбудившие к нему общую нелюбовь, грозившую перейти в явный бунт. А в доказательство его замыслов сделать из Малороссии для себя удельное княжество приводилось то обстоятельство, что младшую свою дочь он не хотел выдать ни за украинского, ни за великороссийского человека, а вызвал для нее из польских областей князя Четвертинского (сын киевского митрополита). На основании всех сих обвинений доносчики от имени всего войска Запорожского били челом великим государям, чтобы Самойлович как изменник был лишен гетманства, со всей семьей взят в Москву и там казнен.

Голицын, конечно сам поощрявший сей тайный донос, немедля отправил его в Москву. Когда войско стояло на берегах реки Орели, из Москвы приехал доверенный Софьи и Голицына Федор Шакловитый. Он привез воеводам похвальное царское слово и утешительную грамоту от патриарха; а Самойловича вдруг дерзко спросил: зачем тот велел жечь траву в степи? Озадаченный сим вопросом, гетман отвечал только, что ничего подобного он не приказывал. Когда же войско перешло реку Коломак и остановилось недалеко от Полтавы, из Москвы прискакал гонец с ответом на донос: главнокомандующему именем великих государей повелевалось отрешить гетмана и отослать его с семьей в московские города, а на его место избрать другого вольными голосами. Самойлович и сын его Яков арестованы были с разными предосторожностями.

Никто не вступился за нелюбимого гетмана; напротив, в казацком таборе начались было своеволие и беспорядки, которые Голицыну пришлось усмирять великороссийскими полками. Некоторое замешательство произошло при аресте другого гетманского сына, Григория, который в качестве наказного гетмана пошел вместе с Неплюевым в Запорожскую Сечь и дошел до Кодака. Его казаки также произвели беспорядки и мятеж против старшины и гетмана и, между прочим, умертвили прилуцкого полковника Лазаря Горленка. Наемные сердюки решились было защищать Григория и окопались вокруг его палатки. Однако Неплюеву удалось уладить дело одними переговорами; Григорий сдался ему и был отправлен в стан князя Голицына. Сей последний вполне показал свое пристрастие тем, что осудил Самойловичей без всякого розыска или расследования, а основался на одном доносе. По царскому указу сам Самойлович был сослан в Тобольск, а сын его Яков в Енисейск; жена с дочерьми поселена в Черниговском краю, где жила в большой бедности. Черниговского полковника Григория Самойловича известный донос обвинил в измене, ссылаясь, между прочим, на то, что он не дозволил черниговскому войту выставить над ратушей изображение московского герба, то есть двуглавого орла. Главное же, помянутую попытку сердюков Неплюев истолковал в смысле сопротивления московскому воеводе, а не обороны против мятежных казаков. Григория подвергли допросу с пыткой, а затем в Севске отрубили ему голову. Полагают, что Неплюев, захвативший в Кодаке наличное имущество Григория, хлопотал об этой казни, чтобы спрятать концы в воду. Все накопленное гетманом богатство, состоявшее из большого количества монеты (червонцев, талеров, левков и пр.), серебряной посуды, золотых и серебряных украшений, дорогого платья, сбруи, экипажей, коней и так далее, было описано и конфисковано. Казацкая старшина просила отдать его на войско; в Москве решили отдать в войсковой скарб половину, именно на жалованье компанейским и сердюцким полкам; а другую половину взяли в царскую казну на жалованье ратным людям.

Так жертвой интриги, с одной стороны, пристрастия и неправосудия – с другой, погиб Иван Самойлович. Из целого ряда гетманов после Богдана Хмельницкого до Мазепы включительно это был единственный, безусловно недоступный польским интригам, горячо преданный православию и далекий от измены Московскому государству. Но именно эти качества не были оценены современным московским правительством (т. е. Софьей и Голицыным). А его властолюбие и корыстолюбие являются слишком общими чертами казацкой старшины того времени, чтобы ими оправдывать свержение и ссылку Самойловича.

Между тем ввиду произведенных сим свержением волнения