то свидания получить не сумела. 24 июня с. г. в 11 часов вечера в квартире Шадриной, которая в то время была в Новосибирске, и Ициксон (проживавшей на квартире Шадриной), приходила Певзнер, там же была и Огнева. Речь шла, очевидно, об арестованных мужьях, т. к. 26 июля Ициксон выехала также в Новосибирск, захватив передачу Батикову и Певзнер. Певзнер ходила в горком к т. Петрову, очевидно, просить разрешения выехать к мужу». К заведующему культурно-пропагандистским отделом горкома ВКП(б) Григорию Васильевичу Петрову имелись серьезные претензии: «По своей политической близорукости допустил сделать себя ширмой для врагов контрреволюционеров»[1154].

Большие усилия были направлены на спасение Шадрина – Особое совещание НКВД СССР приговорило его к 5 годам исправительных лагерей. Из 1‑й колонии 9‑го отделения Сиблага (станция Ахпун, близ Темир-Тау) Шадрин обратился за помощью к неизвестному адресату:

Уважаемый Аркадий Самойлович!

Вам, вероятно, известно, что решением особого совещания НКВД я заключен на 5 лет ИТЛ – уже около 2 месяцев нахожусь в лагерях 9‑го отделения Сиблага на строительстве Горно-Шорской железной дороги, работаю землекопом. Исключительно тяжелое физическое (у меня тяжелое желудочное заболевание) и моральное состояние заставляет меня обращаться к Вам со специальной просьбой, хотя и я прекрасно понимаю, что обращение к Вам человека так или иначе, но осужденного в связи с событиями этого года, представляет Вам мало удовольствия. Я совершенно не представляю себе существующей в настоящее время на воле ситуации по отношению к такого рода «контрреволюционерам», как я (в том числе не представляю себе и подобной ситуации в Сталинске). Поэтому допускаю, что моя просьба является совершенно несвоевременной и неуместной, и Вы, понятно, можете никак на нее в этом случае не реагировать. Я прошу Вас, если есть какая-либо возможность, использовать меня в любой возможной роли на Вашем строительстве и, если такая возможность представится, соответственно оформить через Сиблаг мой перевод в Сталинск. Могу Вас самым искренним образом уверить, что как раньше, так и теперь я не был и не являюсь ни на гран в какой-либо форме врагом советской власти и партии, а стал роковой жертвой сложившихся обстоятельств в обстановке крайне обострившегося политического момента. Поэтому тот, кто берет на работу такого заключенного, может быть совершенно спокоен за свою совесть и незапятнанность своего политического реноме[1155].

Приведенное письмо еще раз характеризует то, как дискурс двурушничества изменил партийную коммуникацию. Указывая, что его письмо не может доставить потенциальному заступнику удовольствия, а также указывая на его неуместность и несвоевременность, Шадрин показывал, что он осознавал, что, по сути, этим письмом подвергает своего адресата опасности. Именно поэтому он предполагал, что на письмо, скорее всего, не отреагируют. Ответ на такое обращение, вероятно, скомпрометировал бы респондента. Единственное, на что в такой ситуации мог рассчитывать Шадрин, что в его искренность еще кто-то верит. Однако доверие к носящему на себе ярлык двурушника подвергало советского гражданина слишком большим рискам. Безуспешно писал Шадрин о незапятнанности совести своего будущего работодателя. В изменившихся условиях контакта с двурушником стало достаточно для исключения из партии, причем свой внутренний мир субъект оценивал бы уже не самостоятельно, а под руководством органов внутренних дел.

Это, однако, не означало, что оставшиеся на свободе и еще не запятнанные жены не могут попытаться найти для своих мужей протекцию. У них было больше шансов, чем у самого Шадрина. Так начались «похождения врача Антоновой с троцкистскими оказиями»[1156]. Заведующая туберкулезным отделением больницы металлургов Анастасия Федоровна Антонова в прошлом была хорошо знакома с троцкистом Нарыковым и некоторое время по прибытии в Сталинск проживала у него на квартире. Она также «сочувствовала Шадрину». «Перед арестом троцкиста Шадрина, т. е. в январе 1935 г., выезжала на усовершенствование врачей в город Ленинград на 3 месяца. Накануне отъезда к Антоновой на квартиру (дом врачей на Верхней Колонии) приходила Шадрина (жена троцкиста) и передала последней задание Шадрина связаться в Ленинграде с Розен Петром (работает в Смольном), чтобы последний оказал содействие в освобождении арестованного Нарыкова и других троцкистов». Обращает на себя внимание, что жена Шадрина передавала не просьбу, а «задание» мужа. Использование такого языка не было случайным. Важно было показать, что даже в заключении троцкисты продолжали командовать, руководить антипартийным заговором. Такого рода руководство демонстрировало один из главных парадоксов партийной демонологии середины 1930‑х годов: враг одновременно бессилен и ничтожен, сокрушен – он находится в тюрьме, но одновременно также и всесилен, и непобедим – продолжает руководить и давать «задания» даже оттуда. Поскольку антипартийные взгляды слились с биологической природой врага, пока враг продолжал существовать физически, он продолжал вредить.

Действия Шадриной как выполняющей «задание» также были парадоксальны. Такая формулировка указывала на то, что в ее действиях не было личных мотивов, что она руководствовалась не симпатией, а субординацией конспиративной организации. По сути, Шадрина не была женой: брачные узы были для нее просто прикрытием, ширмой, скрывающей связь организационную, точно так же как дружба между бывшими оппозиционерами доказывала наличие связи политической.

Антонова осознавала риск, связанный с посещением Шадриной: «Я страшно боялась, что меня вызовут в партком, т. к. когда у меня была Шадрина, ее видели окружающие, но как будто все прошло благополучно». В мае она вернулась и поведала неустановленному лицу информацию, немедленно переданную органам:

Я к Шадриной и Нарыковой сама не пойду, но ужасно им соболезную и сочувствую. Я с большим трудом пробралась в Смольный, очень строго, виделась с Розен Петром, его мои сообщения о происходящих арестах не удивили, так как он об этом уже знал из письма Нарыковой. Кроме того, когда Нарыков ездил в командировку в Москву, по своим делам приезжал в Ленинград, то при отъезде также был у Розен и сказал, «очевидно, по возвращении в Сталинск арестуют». Розен заявил мне, что сейчас он пока сделать ничего не сможет и предпринимать боится, т. к. он сам на подозрении и за ним следят. Потом я несколько раз звонила к нему на квартиру, и его жена Тася ответила также, что пока они бессильны, но просила меня информировать их о всех событиях в Сталинске. «Передай Нарыковой и Шадриной, – говорила Тася, – что я им очень сочувствую, глубоко переживаю их горе, не верю во все это дело и всегда готова, если будет нужда, помочь материально, но лично идти к ним боюсь»[1157].

Любопытно, что текст документа составлен так, что возникает полное впечатление: помимо заговора бывших зиновьевцев существует и симметричный заговор их жен. Сочувствие ленинградки Таси к арестованным и то, что она отвечает вместо своего мужа, должно было показать общую ответственность жен и мужей