Но эта идея так и осталась похороненной в недрах аппарата ЦК ВКП(б) – к тому времени уже не было смысла для столь резких и сложных мер, поскольку в литературоведении наступила новая эпоха.

Глава 7

Действующие лица и исполнители

Это трудное время. Мы должны пережить, перегнать эти годы,

С каждым новым страданьем забывая былые невзгоды.

И встречая, как новость, эти раны и боль поминутно,

Беспокойно вступая в туманное новое утро.

И. Бродский

Судьба «людей 49‐го года» сложилась по-разному, но основных участников событий того переломного момента в истории отечественной науки можно без особого труда разделить на два лагеря, обозначив словами Маяковского, – «Герои и жертвы революции». Причем, в обоих случаях это часто далеко не рядовые ученые, а ведущие ее представители, столпы науки; хотя, все-таки оговоримся, с одной стороны – столпы прежней науки о литературе, с другой – столпы советского партийного литературоведения. В этой заключительной главе мы очертим судьбу некоторых.

Если до 1949 г. первых представляли М. К. Азадовский, Г. А. Гуковский, В. М. Жирмунский, Б. М. Эйхенбаум и другие, чей авторитет, хотя бы и не увенчанный академическими лаврами (кроме В. М. Жирмунского), был непререкаем, а заслуги перед наукой и образованием несомненны; то после 1949 г. их сменили выдающиеся проработчики, такие как А. С. Бушмин и Г. П. Бердников, которые не только впоследствии были включены Академией наук СССР в свои бессмертные ряды, но и долгие годы возглавляли научные центры советского литературоведения – Институт русской литературы в Ленинграде и Институт мировой литературы в Москве.

Эта насильственная смена поколений, произведенная в послевоенные годы почти во всех областях науки, да и не только науки, вершилась по высочайшей воле, руками его подручных. И литературоведение представляется лишь локальной областью, отражающей общую картину, проявляющуюся в стремлении к окончательной стерилизации советского общества, уничтожении в нем всяких остатков мысли, не укладывающейся в схоластические партийные рамки или не отвечающей сиюминутным нуждам тоталитарной партийно-государственной машины.

Поскольку советская власть нуждалась лишь в той науке, которая бы обслуживала ее амбициозные планы, то и руководящие кадры пестовались соответствующие. Именно поэтому в административной системе советской и постсоветской науки столь значительное место занял не столько феномен ученого, сколько новый выкристаллизовавшийся тип – «организатор науки». Этот термин, который в мировом научном сообществе лишь изредка дополняет статус ученого, в условиях советского общества стал зачастую единственной характеристикой многих руководителей науки[1262]. А в силу главного качества «организаторов науки» – их управляемости – это явление оказалось необычайно востребованным властью.

Конечно, формально большинство «организаторов науки» тоже были учеными, потому как имели и труды, и степени, и звания, и академические лавры. Но в филологии, как и вообще в общественных науках, наиболее известные «организаторы науки» кажутся пигмеями по сравнению с теми, кого они, предварительно уничтожив, сменили. А поскольку они были именно «организаторами науки», то и науку организовали соответствующую. И достойно удивления и даже восхищения то, что под недреманным оком таких «организаторов науки», как академики П. И. Лебедев‐Полянский, М. Б. Храпченко, А. С. Бушмин, члены-корреспонденты А. М. Еголин, Г. П. Бердников и многие им подобные, наука о литературе вообще смогла выжить.

Отдельно хочется оговорить тот факт, что «герои 49‐го года», демонстрировавшие тогда в своих речах и действиях едва ли не демоническую неистовость, со временем, дойдя до нужного уровня в вертикали власти, превратились в мирных, добрых и отзывчивых людей. Таковыми стали А. С. Бушмин и Г. П. Бердников, а А. Г. Дементьев и вовсе прославился как либерал. В качестве тезиса, который может объяснить такие метаморфозы, следует привести мысль А. В. Белинкова: «Деспоты – это такие люди, которым позволяют быть деспотами. Как только им перестают позволять, они становятся очень милыми людьми, а лучшие представители даже демократами»[1263].

Жертвы

«Выйдя из больницы, я впервые, на сорок четвертом году жизни, стал безнадежно безработным. Как и другие, публично осужденные большие и малые космополиты, я был наглухо лишен доступа к печати. Тех, кто служил, выгнали с работы. Я нигде не служил, но все газеты, журналы, издательства, в которых я прежде сотрудничал, были мне теперь недоступны, не могло быть и речи о каких-либо выступлениях в лектории или на радио, где меня когда-то охотно привечали. Каждый из нас, отторгнутых от литературы, пытался как-то по новому устраивать свою жизнь. Банковских счетов и сбережений почти ни у кого не было, одной распродажей своих библиотек не проживешь, а содержать себя и семью надо было»[1264].

Для тех из «космополитов», кто не был арестован, такая ситуация была обычной. Особенно было трудно тем, кто по каким-либо причинам не мог уехать преподавать в провинциальные или республиканские вузы, нередко пригревавшие «разоблаченных» космополитов благодаря их степеням и званиям. Но поскольку большая часть уволенных профессоров‐филологов к тому времени были больны, а М. К. Азадовский и Б. М. Эйхенбаум тяжело, некоторое время даже о выходе из дома не могло идти и речи, не говоря уже о большем.

Отдельно стоит упомянуть о том возрасте, в котором им предстояло начинать «новую жизнь». М. К. Азадовскому было 60, В. М. Жирмунскому – 57, Б. М. Эйхенбауму – 62 года. Если мерить нынешними мерками, то они находились в расцвете сил, но по реалиям ХХ в. они были людьми, лишь чудом дожившими до своих лет. Самым молодым из «квадриги космополитов» был Г. А. Гуковский – ему в момент увольнения только исполнилось 47 лет; но он погибнет, не дожив до 48‐летия.

Г. А. Гуковский

Григорий Александрович не дожил до приговора, т. е. не был признан в чем-либо виновным, однако в отношении его научной продукции государство не преминуло принять карательные меры заблаговременно: приказом Главлита № 45 от 21 апреля 1950 г. Г. А. Гуковский попал в «Список лиц, все произведения которых подлежат изъятию из библиотек общественного пользования и книготорговой сети»[1265]. Причем факт того, что запрет на все книги профессора наложен без вынесения обвинительного приговора (смерть Г. А. Гуковского за 19 дней до подписания этого приказа еще больше года оставалась государственной тайной), красноречиво характеризует советскую юридическую систему.

Таким образом, оказались запрещенными и переводились в спецхраны библиотек даже многократно переизданные пособия Г. А. Гуковского по русской литературе XVIII в. Причем стоит отметить, что для 1940‐х гг. такая мера кажется достаточно серьезной и явно должна иметь некоторый подтекст. Его можно уловить, причем достаточно точно, по письму Ю. Г. Оксмана Г. П.