уволенного в 1949 г. из института. Не без помощи В. П. Адриановой-Перетц этот разоблаченный в 1949 г. растленный буржуазный публицист, который и не думает признавать свои серьезные антипатриотические ошибки, теперь преспокойно печатается в той же серии “Литературные памятники” АН СССР, где самовольно распоряжается В. Адрианова-Перетц. Научная общественность института была возмущена этим фактом “реабилитации” того самого Азадовского, который еще недавно распространял через печатные органы ВОКС за границей гнусную клевету на великого Ленина»[1293].

Несмотря на некоторую возможность работать, жизнь ученого оставалась крайне тяжела, особенно тревожило здоровье.

Еще «весной 1945 года у него был первый инфаркт, страшно тяжелый[1294]. И тем не менее кривая его научных работ не ползла вниз. Затем 1949 год. Он получает второй удар, может быть, еще более страшный, чем инфаркт 1945 года. И все же ничто не может его сломить. Он по-прежнему в восемь утра сидит за своим письменным столом и работает. Часа в два идет в библиотеки, в архивы и работает там. Вечером (часов до одиннадцати) он читает, просматривает новую литературу, отвечает на письма, делает различные выписки – занимается, но уже более легким, не творческим трудом. Весь стиль жизни, весь распорядок дня ученого сохранены. Он перенес зимой 1950–1951 годов две страшные урологические операции. Все это отняло у него ровно шесть месяцев жизни, а научная продукция шла вверх и вверх. Что мог бы сделать этот человек, если б он был здоровее и если б судьба не была к нему так безжалостна!»[1295]

Но безжалостность судьбы складывалась из безжалостности многих и многих людей, а работа «в стол» хотя и приносила удовлетворение, но не приносила доходов. Скромная пенсия не давала возможности прокормить семью – маленького ребенка и супругу; постоянная нужда в деньгах довлела над ученым до самой смерти.

«Вообще, не знаю, за что приниматься. Заказов нет. Договоров нет. Ближайшее будущее представляется мне в очертаниях мрачных и тревожно-неясных. А домашние прорехи обозначиваются очень наглядно и решительно»[1296], – писал он Ю. Г. Оксману 9 ноября 1952 г.

Одним из тех, кто не побоялся подать ученому руку помощи, оказался И. С. Зильберштейн:

«В 1951–1952 гг. М. К. Азадовский постепенно втягивается в работу “Литнаследства”. Весной – летом 1951 г. он увлеченно трудится над воспоминаниями В. Ф. Раевского – рукопись, полученная из частных рук, была подготовлена им к печати уже к осени 1951 г. Одновременно была написана статья, посвященная А. И. Якубовичу. ‹…› К сожалению, “Воспоминания В. Ф. Раевского” и статья о литературной деятельности А. И. Якубовича увидят свет лишь в 1956 г. – после смерти ученого! – в 60‐м томе “Литературного наследства”, где фамилия М. К. Азадовского заключена в траурную рамку, а в конце тома помещены некролог и хронологический список его научных трудов за 1944–1956 гг. ‹…›

И самое главное: в начале 50‐х годов, когда на Марке Константиновиче еще лежала тень событий 1949 г., И. С. Зильберштейн отстаивал на всевозможных уровнях его научную репутацию, защищал от разного рода наветов и нападок. Сам факт, что Марк Константинович был привлечен к участию в работе такого авторитетного серийного издания, как “Литературное наследство”, имел несомненное общественное значение. Опубликовать в то время такие крупные научные труды, как, например, “Затерянные и утраченные произведения декабристов”, М. К. Азадовскому вряд ли удалось бы в каком-либо ином коллективном сборнике. Приглашая М. К. Азадовского (как и Ю. Г. Оксмана) к сотрудничеству в “Литнаследстве”, И. С. Зильберштейн брал на себя определенную ответственность, как бы заявлял о своей позиции, которую, следует сказать, разделяла вся редакция “Литературного наследства”. Марк Константинович понимал это и высоко ценил. ‹…›

Вплоть до середины 50‐х годов имя М. К. Азадовского оставалось достаточно одиозным, так что редакции “Литнаследства”, весьма дорожившей участием Марка Константиновича в декабристских томах и стремившейся оградить его, насколько возможно, от недоброжелателей, завистников или обидчиков, пришлось печатать два его сообщения (о К. Ф. Рылееве и В. К. Кюхельбекере) под прозрачным псевдонимом “М. К. Константинов”»[1297].

В начале 1953 г. состояние Марка Константиновича серьезно ухудшилось:

«29 января 1953 года у него второй инфаркт. После этого начался постепенный уход из жизни, медленное умирание»[1298].

«Весной 1954 г. вышел в свет первый декабристский том “Литнаследства”. Держать в руках это издание было для Марка Константиновича огромной радостью: ему с трудом верилось, что его обзор “Затерянные и утраченные произведения декабристов” увидел, наконец, свет, да еще под настоящей фамилией автора. В ситуации 1954 г. (“оттепель” еще не наступила) столь заметная публикация воспринималась как неоспоримая победа М. К. Азадовского, как важнейший шаг на пути его возвращения в отечественную науку»[1299].

Параллельно с работой для «Литнаследства» Марк Константинович пытался добиться отмены приказа Министерства высшего образования 1949 г. Отдыхая летом 1952 г. в Малеевке – подмосковном доме творчества, куда он получил путевку как член Союза советских писателей, Марк Константинович вместе с Ю. Г. Оксманом выбрался в Москву в министерство для хлопот по этому вопросу, но результата они не принесли. 28 июля 1953 г. М. К. Азадовский писал в Москву к Ю. Г. Оксману:

«Юлиан Григорьевич, Вы – человек мудрый, а сейчас находитесь в центре, многих людей видите и слышите. Дайте совет. Помните, Вы сопровождали меня (ровно год тому назад) в Министерство высшего образования. На бумагу, к[ото]рую я подал Прокофьеву, нет до сих пор никакого ответа (я просил отмены майского приказа 1949 г.). Работать в ВУЗе я не могу – мне уже и говорить трудно, не то что читать лекции – но хочу очистить свою биографию. В начале декабря он (Прокофьев) говорил Гудзию, что вопрос им “изучается”. ‹…› А затем начал было подумывать о письме новому министру культуры [П. К. Пономаренко]. Но зам’ом по высшей школе опять Кафтанов, т. е. тот человек, к [ото]рый и подписал в свое время приказ. И вот не знаю, что предпринять. И посоветоваться здесь не с кем. Горький и длительный опыт советов с ленинградскими друзьями научил меня лишь одному: пользоваться часто ими так, как советовал Гарун-аль-Рашид поступать с советами женщин. Но, к сожалению, их советы всегда противоречивы и прямо противоположны. А иные, к чьим словам и интересно было бы прислушаться, давно уже перестали питать какой-либо интерес ко мне. Например, Михаил Павлович [Алексеев]»[1300].

Юлиан Григорьевич ответил 9 августа:

«Вы спрашиваете, как быть вам с Прокофьевым. Мое мнение таково, что нет смысла тратить время и нервы на эти хлопоты. Если подлец Прокофьев (типичный рюминец[1301]) ничего не сделал в прошлом году, то, конечно, сейчас он пальцем