системы. Например, робот может быть запрограммирован на уничтожение всех млекопитающих и их распознавание по теплой крови. Для такой системы помехой станут голые землекопы, поскольку они млекопитающие, но не теплокровные. В сложных условиях, где таких отмен, вероятно, будет много, придерживаться монотонных правил дедуктивного вывода – не лучшая стратегия. Абдуктивный вывод и эвристика предлагают «быстрые и недорогие» решения для навигации в шумной среде (Bechtel, Richardson, 2010). Чрезвычайная эффективность немонотонного характера абдукции в когнитивных системах основана на длительном эволюционном развитии интеллекта, и его устойчивость к ошибкам или помехам пока еще не поддается воспроизведению алгоритмическими процедурами или искусственным интеллектом (Magnani, 2009).

Шум, как правило, считается препятствием для успешной интерпретации данных, поэтому предпринимаются попытки уменьшить или отменить его. Однако его так же часто и ищут, потому что он значим сам по себе. Это особенно очевидно в науке, где наличие шума может быть важным показателем теоретических несоответствий и практических недостатков исследования или процедуры. Существует множество примеров, когда шум целенаправленно включается в систему в качестве полезного эффекта или функционального аспекта ее работы. Например, чувствительность к обнаружению сигнала может быть повышена за счет добавления определенного количества шума.

Как сознательные, так и бессознательные процессы гораздо лучше приспособлены, для того чтобы замечать отклонения от регулярности паттернов, чем для обозначения всех ее деталей. Если паттерны – это закономерности, к которым привык организм, то его внимание направлено именно на нарушения этой закономерности, а его бессознательные нейровычислительные механизмы настроены на обнаружение аномалий (Bouwer, Honing, 2012). Организм, управляемый паттернами, настроен на то, чтобы реагировать на шум. Это очевидно в тестах на распознавание слуховых паттернов при фМРТ-визуализации, показывающих потенциальные всплески активации нейронов, или реакции «негативности рассогласования» на очень сложные паттерны (Näätänena, 1990).

Какое описание лучше: сильно сжатое с высоким коэффициентом шума или менее компактное и более устойчивое к ошибкам – этот вопрос относится к прагматической ситуации и зависит от скорости, с которой требуется распознавание образов, рисков отказа и проблем с распределением когнитивных ресурсов в целом. По сути, сенсорный опыт биологических организмов представляет собой высокоразвитый механизм распознавания паттернов, чья степень сжатия с потерями допускает значительное количество шума. Результатом является снижение затрат на когнитивную обработку данных, что обеспечивает краткое время реагирования.

Понятие шума связано с проблемой каузации-корреляции в статистических вероятностях. Корреляция переменных служит сигналом их причинно-следственной связи. Когда делается вывод о наличии причинно-следственной связи, но корреляция является просто случайной, тогда вывод является ложноположительным: то, что было принято за сигнал, на самом деле оказалось шумом. И напротив, корреляция может восприниматься как случайная связь и игнорироваться как шум. В таком случае, если причинно-следственная связь есть на самом деле, тогда то, что было воспринято как шум, в действительности было сигналом, то есть вывод ложноотрицательный.

Различие между сигналом и шумом может быть смоделировано в соответствии с байесовской оценкой критерия принятия решения по распределению вероятностей, известной в теории обнаружения сигналов как «рабочая характеристика приемника» (Proust, 2013). Обнаружение закономерностей в случайном слуховом или визуальном шуме называется парейдолией и является частью более широкого класса ошибок в оценке вероятности, называемых апофенией (включая ошибку игрока, переподгонку статистики и т. д.).

Некоторые теоретики применили понятие шума к анализу сложных адаптивных систем, таких как эволюционная экология и финансовые рынки. Однако можно утверждать, что является настолько неотъемлемой частью функциональной организации таких систем, что ее нельзя считать шумом в смысле помех (Felin et al., 2014). То, что ранее понималось как нейронный шум, вероятно, является всего лишь полностью функциональной двусторонней динамической проекцией контрфактуальных возможностей, лишь часть из которых доступна феноменальному опыту (Metzinger, 2004: 51). Важно подчеркнуть, что это не шум, а высоко канализированная случайность, постоянно модулируемая восходящими и нисходящими процессами скоординированного поддержания и распространения ограничений.

Случайность, шум и неопределенность часто преподносятся как угроза разуму или репрезентации. Напротив, мы должны думать о разработке первого как о выдающемся достижении второго. Разум не противостоит шуму, скорее он процветает благодаря обнаружению и объяснению шума, предсказанию и контролю произвольных процессов. Шум присущ познанию, разуму и ревизионно-конструктивной разработке свободы.

См. также: ИИ (искусственный интеллект); Общество метаданных; Анонимность.

Иниго Уилкинс

(Перевод Анны Слащевой)

Э

(Материальная) экокритика

«Нам нужно некоторым образом связать солнце и литературу, ее преподавание и здоровье биосферы» (Rueckert, 1996[1978]: 109). Этими словами, выражающими недовольство по поводу отсутствия биоса в литературной критике, Уильям Рюккерт указал ключевое направление развития гуманитарных наук, связанных с экологией. Дело было в конце 1970-х, и до той поры биогеохимические циклы планеты, создания, не принадлежащие к человеческому виду, стихии, Земля и Солнце были нарочитыми «каменными гостями» литературоведческих изысканий. К ним почти последовательно относились как к субъектам, однако лишенным субъектности. Как к присутствующим символически, но отсутствующим в качестве конкретных сущностей, материальных акторов. Тем не менее, утверждал Рюккерт, мир, где мы изучаем и преподаем литературу, мир, где она создается, есть тот же самый мир, в котором люди живут вместе с несчетным множеством других видов и существ. То, что оказывает материальное воздействие на этот мир, воздействует и на все происходящее в нем, включая и наше интеллектуальное и культурное производство. Более того, все его продукты не возникают из пустоты, но появляются в процессе нашей эволюции в качестве живых существ. Таким образом, как и в случае простейших одноклеточных организмов, то выражение жизни, что мы называем «литературой», зависит, в конечном счете, от энергии солнца; и в том и в другом случае средой обитания является, по сути дела, биосфера.

Экокритика как критическая практика, предполагающая понимание роли литературы как «чрезвычайно сложной всеобъемлющей системы, где взаимодействуют энергия, материя и идеи» (Glotfelty, 1996: xix), приглашает нас не рассматривать «культуру» отдельно от «природы», но считать и природу, и культуру, и мир, и текст взаимно проницаемыми. Во всем своем многообразии методов и форм – переплетаясь с феминистскими подходами и анализом описаний природы, гуманитарными науками о животных и биосемиотикой, экологической справедливостью и постколониальными исследованиями, петрокритикой[163] и «токсическим дискурсом», охватывая их – экокритика призывает нас увидеть связь между миром и текстами, их встречу и соединение.

Это может значить очень многое. Например, это означает изучение того, как в литературных произведениях отражается экология «внешнего мира» или как эти произведения служат ответом культуры на кризисы, наносящие этой экологии ущерб. Но это также может означать и кое-что другое, не менее интересное, а именно – то, что сам мир становится текстом, куда