вписываются наряду с любыми пересечениями природы и культуры все эти кризисы. Понятие «мир как текст» не следует рассматривать в радикально деконструктивистском ключе, как это часто делают, ошибочно трактуя утверждение Деррида о том, что ничего нет «вне текста». Скорее оно подразумевает, что сложность мира можно представить в качестве сюжета, рождающегося из процесса совместного становления природы и культуры, – а это можно помыслить только как их совместное возникновение, как природокультуру.

Учитывая вышесказанное, встреча экологической критики и постгуманизма является вполне обоснованным результатом. По словам Серпиль Опперман, «у постгуманизма и экокритики с их переплетающимися сюжетами и теориями есть что-то общее: подходы к пониманию материализма, агентности и природы» (Oppermann, 2016). Это необходимым образом сливается с представлением постгуманизма о его призвании преодолеть наше «историческое» одиночество. Так же как и постгуманизм, экокритика и то литературное воображение, к которому она обращается, увеличивают население нашего культурного мира. Они перемещают человечество в обширную сеть соединений, разыгрывая «перформативную метафору, позволяющую произойти встречам, которые в ином случае имели бы мало шансов состояться, а также обнаружить неожиданные источники взаимодействия, проживания опыта и получения знания» (Braidotti, 2013: 38). Поэтому тем же самым образом, каким постчеловек не стирает, а скорее дополняет портрет человека, помещая его в реляционную онтологию «(смущающего нас) родства» с не-человеком (Bennett, 2010: 112; Беннетт, 2018: 145), экокритика пытается предложить более реалистическую картину наших культурных практик, устраняя границы их предполагаемой дистанции от мира природы.

Пересмотр взгляда на материальность, агентность и природу принимает еще более радикальные формы в случае материальной экологической критики, такого ее теоретического подвида, который, следуя онтоэпистемологиям новых форм материализма, берет предметами своего исследования материальные отношения (Iovino, Oppermann, 2012; 2014a). Под «материальными отношениями» здесь понимаются не только материальность сущностей, процессов и вещей, но и запутанности телесного и дискурсивного, из которых состоит наша жизнь, как социальная, так и биологическая. «Материя» здесь рассматривается в двух основных аспектах: во-первых, как нечто формообразующее и созидательное; во-вторых, как связанное со значением и дискурсивными практиками (например, властью, расой, гендером, классом, этнической принадлежностью, идентичностью, справедливостью и т. д.). Материальная экокритика сосредоточена, таким образом, на телесном измерении человеческих и не-человеческих агентов, феноменов, коллективов и окружающих сред. Ее интересуют как их производящая смыслы взаимная проницаемость, так и их культурная репрезентация и общественное восприятие. Поэтому еще одной важной характеристикой материальной экокритики становится то, что при интерпретации она выходит за общепринятые категории текста. Она не только анализирует литературные тексты, в которых, например, представлены ситуации риска для окружающей среды, но также показывает, каким образом эти экологии риска вписаны в материальную реальность. Токсичные тела, загрязненные экосистемы и разнообразные «ландшафты риска» во всем множестве их аспектов становятся в этом смысле телесными текстами, которые демонстрируют материальные силы и дискурсивные практики, задействованные в природокультурной динамике общества. Преломленная через призму новых форм материализма, экологическая критика исследует материю не только в текстах, но также и как текст, сталкиваясь с «беспокоящими местами, где персонажи, нарративы, концепты и истории несут следы своих мирских запутанностей» (Alaimo, 2015: 300). С этой точки зрения материя, из которой соткан мир, рассматривается как «рассказанная» (storied matter): красноречивый текст, появляющийся в результате стечения материально-дискурсивных сил и выражающий взаимодействие человеческих и не-человеческих акторов. Материальная экологическая критика становится своего рода попыткой явно выразить скрытое послание текстуальности этого мира, используя способы литературной репрезентации данных как призмы, которые смогут выявить непростое положение более-чем-человеческих коллективов, куда погружены наши жизни.

Ключевую роль играет концепт дифракции, преломления, который здесь используется, чтобы считывать концепты и тела «друг через друга, так, чтобы подчеркивать различия по мере того, как они выявляются» (Barad, 2007: 30). Как предлагает Карен Барад, чтобы мыслить вместе природное и культурное, не «делая одно неподвижным мерилом для понимания другого», нам нужен «аппарат преломления» (Ibid.). Цель материальной экокритики – работать таким «аппаратом», чтобы выявлять эти запутанности, она хочет служить тем самым критическим увеличительным стеклом, которое позволит нам мыслить природное через культурное и культурное через природное, напоминая о «композициональной» структуре нашего мира (Latour, 2010а) – общего мира, полного многообразных существ и странных сближений, «мультиверсума, пересекаемого гетерогенностями, постоянно производящими события» (Bennett, 2010: 122; Беннетт, 2018: 217). Понятие преломления также оказывает значительное влияние на идею интерпретации (Iovino, 2015). Действительно, подобно тому как присутствие экспериментатора определяет поведение субатомных частиц в ходе квантового эксперимента, присутствие интерпретатора влияет на агентность интерпретируемого текста (Oppermann, 2015). Даже если сама материя наделена агентностью, ее нарративность обретает свой смысл и определение главным образом через читателя. Эта практика «чтения» есть наше участие в «дифференциальном становлении» мира, и она сама по себе отвечает за изготовление следующих уровней реальности; она, как Венди Уиллер описывает процессы семиозиса и интерпретации, характеризующие жизнь, есть «обратная связь с миром… производящим новые слои или страты понимания» (2008: 154).

В этом свете слово «интерпретатор» употребляется здесь в двух значениях, дополняющих друг друга: первое – «читатель», второе – «актор». Интерпретируя свои объекты, экокритики читают их в бытии: они буквально дают им голос, помогая создавать о них нарратив, подчеркивая в то же время, что текстуальность мира – это взаимная связь, через которую человеческие и не-человеческие агенты конституируют известную нам реальность. Но экокритики в то же время и действуют, они – акторы. Они в более или менее выраженной форме (в любом случае неизбежно) выступают носителями культурного активизма. Другими словами, невозможно нейтрально переживать опыт, познавать или рассказывать историю: если, как опять утверждает Барад, «мы есть часть той природы, которую пытаемся понять» (Barad, 2007: 67), то тогда наш способ выражения этого понимания является частью процесса становления самой этой реальности. Таким образом, любая интерпретация есть акт посредничества между текстом и познанием, необходимым для использования этого текста: в застывании дискурсивных и материальных факторов, дающих начало реальности в любых ее формах, практики истолкования представляют собой «материальную практику проведения различия» (Barad, 2007: 381). У этого процесса есть этические и познавательные последствия – он не только перемещает горизонт действий человека в более сложную и взаимосвязанную географию субъектов и сил, но также и создает способы видения, продвигающие новую постчеловеческую этику и менее разрушительное поведение. Читать тела и ландшафты как сюжетное, многоуровневое (storied), полное историй воплощение бессчетных интраактивных агентностей – загрязнителей, политических взглядов, не/человеческих креативностей и природной динамики – значит действительно раскрыть неожиданные сближения, подталкивающие нас заново придумать карты агентности и ответственности, формируя таким образом более глубокое понимание вопросов «устойчивости».

Как и созвучный ей подход «элементной экокритики» (Cohen, Duckert, 2015a), материальная экокритика представляет собой попытку «внеантропоцентричного», если использовать термин, проницательно введенный Коэном (2013b: