– Луи, – сказал я, – я все хорошо продумал.Начать настоящую войну со смертными гораздо сложнее, чем ты думаешь…

– А ты твердо намерен ее начать? – перебил онменя. – Причем не важно – со смертными или бессмертными? С любым, ктовстанет на твоем пути?

– А почему бы и нет? Пусть война начнется. И пусть людипопробуют уничтожить нас, так же как уничтожили всех других своих дьяволов.Пусть попробуют стереть нас с лица земли.

Он смотрел на меня с тем выражением почтения, обожания и вто же время недоверчивости, которое я видел на его лице уже тысячи раз. Икаждый раз это выражение ставило меня в тупик.

Однако небо над нашими головами начало светлеть, звездыпостепенно исчезали. До наступления весеннего утра оставалось буквальнонесколько минут.

– Ты и в самом деле хочешь, чтобы все этопроизошло? – спросил он, и тон его был мягче, нежнее, чем прежде.

– Луи, я хочу, чтобы случилось все, что должнослучиться. В любом случае мы сами и все вокруг должны измениться. Кто мысейчас? Всего лишь жалкие кровопийцы – отвратительные пиявки, которые вынужденыскрываться и полностью лишены права на справедливость. Прежней романтики большенет. А потому мы должны найти новый смысл существования. Я жажду ярких огней вне меньшей степени, чем жажду крови. Я жажду божественного ощущения своейреальности, хочу, чтобы меня видели все. Жажду войны.

– Новое зло, говоря твоими же словами, – произнесон в ответ. – И на этот раз это будет зло двадцатого века.

– Именно так, – подтвердил я.

Однако я думал и о своем чисто человеческом, хотя и тщетном,желании мировой известности и признания. Я почувствовал легкий укол совести. Новедь это доставит мне такое удовольствие!

– И все же почему, Лестат? – с оттенкомподозрительности спросил он. – Зачем тебе эта опасность и такой риск? Вконце концов ты своего добился. Ты вернулся. И сейчас ты силен как никогда. Втебе горит прежний огонь, словно ты никогда не утрачивал его. И тебе как никомуизвестно, как ценна сама по себе способность продолжать свое существование.Зачем же рисковать вот так, сразу? Разве ты забыл, как здорово, когда весь мирв нашем распоряжении и никто, кроме нас самих, не может причинить нам вред?

– Это что, предложение, Луи? Ты вновь вернулся ко мне?Ты снова со мной, как говорят влюбленные?

Глаза его потемнели, и он отвернулся.

– В моих словах нет и тени насмешки, Луи, –объяснил я.

– Это ты снова со мной, Лестат. Ты вернулся комне, – спокойно ответил он, вновь глядя мне в глаза. – Когда в«Дочери Дракулы» я впервые услышал о твоем возвращении, я почувствовал нечтотакое, что, как я думал, давно и навсегда во мне умерло… – Он замолчал.

Однако я понял, что он хотел сказать. Точнее, уже сказал. Ия понял это давным-давно, когда почувствовал, в каком отчаянии был Арман послегибели древнего общества. Возбуждение, волнение, желание продолжать своесуществование – такого рода чувства были для нас бесценными. Следовательно, уменя появляется еще больше оснований для участия в рок-концерте, для того,чтобы все продолжалось, для начала войны.

– Лестат, прошу тебя, не выходи завтра вечером насцену, – попросил Луи. – Добейся того, чего ты хочешь, с помощьювидеокассет и книги. Но побереги, защити себя. Подожди, пока мы соберемся всевместе и поговорим. Давай построим в этом веке такие отношения между нами,каких никогда не было. Я говорю об абсолютно всех нам подобных.

– Весьма соблазнительная идея, радость моя, –усмехнулся я. – Было время в прошлом веке, когда я отдал бы все на светеза одну только возможность услышать эти слова. Мы действительно соберемся всевместе. И обязательно поговорим. И наладим отношения. Это будет прекрасно, такчудесно, как не было никогда. Однако я выйду на сцену. Я вновь собираюсь статьЛелио, но таким, каким никогда не был в Париже. Я буду вампиром Лестатом, именя увидят все. Буду одновременно и символом, и отступником, своего родапричудой природы, ее уродливым созданием, которого можно и любить, иненавидеть, и презирать. Повторяю, я не могу отступить. Я не могу упуститьтакую возможность. И если говорить честно, я не испытываю ни малейшего страха.

Почувствовав, как мне показалось, охватившую его не тохолодность, не то печаль, я постарался взять себя в руки. Как никогда прежде, яненавидел готовое взойти солнце. Он повернулся к горизонту спиной, потому чтосвет уже начал причинять ему боль. Однако на лице его я увидел выражение всетой же теплоты и симпатии.

– Что ж, хорошо, – сказал он, – в таком случаея хотел бы поехать в Сан-Франциско вместе с тобой. Я очень хочу. Ты возьмешьменя?

Я даже не смог ответить сразу. Безумный восторг, возбуждениеи всепоглощающая любовь к нему, охватившие меня, показались мне вдруг едва лине оскорбительными.

– Конечно, я возьму тебя с собой, – откликнулсянаконец я.

Мы пристально посмотрели в глаза друг другу. Ему пора былоуходить. Для него утро уже наступило.

– Еще два слова, Луи, – попросил я.

– Слушаю.

– Эта одежда… Нечто невозможное. Надеюсь, что завтравечером ты, как теперь говорят, скинешь этот свитер и эти брюки.

Он ушел, и мне вдруг показалось, что вокруг меняобразовалась пустота. Я еще немного постоял, не переставая вспоминать остранном послании, полученном мною: «Опасность!» Я внимательно оглядел горы ибескрайние поля вокруг. В конце концов, какое теперь имеет значение, было лиэто предупреждением или угрозой. Молодые звонят по телефону. А древниеиспользуют сверхъестественные возможности своих голосов. Что в этом странного?

Сейчас я мог думать только о Луи и о том, что он снова сомной. И еще о том, что произойдет, когда появятся остальные.

Когда наш кортеж въезжал в ворота огромного «Кау-паласа» вСан-Франциско, все обширное пространство вокруг было заполнено толпамивозбужденных людей. Мои музыканты ехали впереди в лимузине, а Луи сидел накожаном сиденье «порше» рядом со мной. Свежий и сияющий, одетый в такой же, каки у всей группы, костюм с черным плащом, он как будто только что сошел состраниц собственного романа. Когда он оглядывал беснующуюся толпу нашихпоклонников – орущих и визжащих юнцов – и сдерживающих их на расстоянии от насохранников на мотоциклах, в его зеленых глазах я заметил страх.