тюремному заключению без права досрочного освобождения. В ходе судебного процесса против адвокатов за извращение правосудия виновными были признаны 150 судей и прокуроров. В отношении сотрудников Министерства государственной безопасности было возбуждено несколько тысяч предварительных дел, и около шестидесяти человек были осуждены. Кроме того, нескольким членам руководящей группы СЕПГ, включая Эриха Хонеккера, Вилли Штофа, Гюнтера Миттага, Эгона Кренца и Эриха Мильке, были предъявлены обвинения, и они получили тюремные сроки в несколько лет[101].

Гораздо более тщательной была проверка бывших неформальных сотрудников госбезопасности, работавших на государственной службе. Всего было проверено около 800 тысяч чиновников, около шести процентов были признаны виновными, в основном из‑за их сотрудничества с органами государственной безопасности; к концу 1990‑х годов около 22 тысяч человек были уволены с государственной службы по этой причине. Это много или мало? Решающим фактором здесь была историческая классификация ГДР. Те, кто, подобно Гюнтеру Грассу, рассматривал ГДР как «удобную диктатуру», кто понимал ее как неудачную, но изначально законную попытку создать новое, справедливое общество на антифашистско-демократической основе после 1945 года, рассматривали подобные разбирательства и обзоры не более чем как суд победителей. Но для тех, кто сосредоточился на судьбе тысяч политических заключенных, которые были посажены в тюрьму, часто на годы, за «побег из республики» или критические высказывания о правлении СЕПГ, и кто критиковал обширную слежку за гражданами со стороны Штази как государственное преступление, расплата с функционерами государства СЕПГ была слишком мягкой.

Однако крах режима СЕПГ был частью краха всех режимов советской империи в Центральной и Восточной Европе, и ни причины, ни формы краха ГДР существенно не отличались от краха коммунистических диктатур в Польше, ЧССР или Венгрии. Отличия заключались в двух важных факторах: во-первых, в отличие от Польши или Венгрии, существовало конкурирующее западногерманское государство, которое решающим образом определяло развитие событий в Восточной Германии после 9 ноября 1989 года, а также определяло, каким образом будет решаться вопрос о падении социалистического режима. А во-вторых, независимо от того, нравится это кому-то или нет, «преодоление прошлого» ГДР было немедленно связано и сравнивалось с «преодолением» нацистского прошлого Германии[102].

Теперь западногерманская республика доказала, что она превосходит ГДР не только экономически, но и политически. Таким образом, требование политической, индивидуальной и правовой расплаты с режимом ГДР приобрело доминантно-политическую составляющую, которая рано была воспринята частью населения ГДР, включая тех, кто стоял в стороне от СЕПГ, как акт победоносного Запада против побежденного Востока. Это облегчило дискредитацию дебатов об истории ГДР: они были объявлены не критической рефлексией самих восточных немцев, а несправедливым навязыванием западными победителями своей точки зрения. В 1998 году более семидесяти процентов граждан бывшей ГДР отвергли идею проверки того, работал ли человек на Штази.

Здесь показательно сравнение с другими странами бывшего Восточного блока. Ведь нигде больше не было такой полной замены элит, как в бывшей ГДР. Нигде больше не возбуждались судебные дела против бывших политических лидеров в таком масштабе. Нигде больше наследие секретных служб не фиксировалось и не предавалось гласности так широко, как здесь, и тем более специально созданным учреждением, «Ведомством Гаука», названным в честь его первого президента и насчитывающим несколько тысяч сотрудников. Пока руководство СЕПГ находилось под судом, правительство ФРГ вело переговоры с бывшими высшими функционерами восточноевропейских государственных партий, которые быстро превратились в социал-демократов, как с представителями новых демократий Восточной Европы. Это было справедливо? С другой стороны, именно эта разница подвергалась резкой критике со стороны бывших противников режимов в Польше, ЧССР, Советском Союзе, Румынии или Венгрии: они указывали на то, что в их странах не было замены элит или была лишь половинчатая, что приспешники бывших режимов были мало наказаны, а махинации секретных служб не были публично разоблачены в достаточной мере.

Стало ясно, что без внешней помощи или давления постдиктаторские общества, очевидно, не смогут освободиться от руководящих групп бывшей диктатуры, и уж точно не за короткое время, по крайней мере не в форме ненасильственного перехода. Государство и общество были слишком тесно связаны, а политика, общество и экономика слишком зависели от старой элиты; ведь других (за исключением небольших групп контрэлиты, перешедших в правительство государства из тюрьмы или с рабочих мест неквалифицированных рабочих и кочегаров, как в Чехословакии), как правило, поначалу не было. Это не являлось специфической чертой посткоммунистических обществ: подобное развитие событий можно было наблюдать в Испании после Франко, в Аргентине или Чили после окончания военных диктатур.

В Германии, однако, политические проверки часто критиковались как правосудие победителей. Это привело к частичной реабилитации диктатуры СЕПГ, которая вышла за рамки потребности бывших жителей ГДР идентифицировать себя с собственной историей. Возникла опасность того, что ностальгические воспоминания обретут патину исторической легитимности, а угнетение и преступления превратятся в маргинальные явления. В 1999 году 72,9 процента восточных немцев оценивали ГДР как «попытку достижения более справедливого общества, которая провалилась», а в 1997 году 48 процентов все еще придерживались мнения, что ГДР в целом имела больше хороших сторон, чем плохих[103].

С другой стороны, возникло нечто вроде потребности компенсировать прошлое, особенно в консервативном лагере: подобно тому как нацистское прошлое в течение многих лет использовалось левыми как инструмент против консерваторов, теперь люди хотели использовать прошлое ГДР как инструмент против левых. Однако проблема, которая возникала повсюду, заключалась в неявном уравнивании нацистской диктатуры и режима СЕПГ, прежде всего в том, что касалось преступлений обоих режимов. Но ГДР не развязывала мировой войны и не совершала геноцида. Очевидно, что такое уравнивание сопровождалось странной тривиализацией массовых преступлений национал-социалистов. В подобных параллелях не было недостатка, но в конечном итоге они не возобладали, в том числе и потому, что вскоре оказались довольно контрпродуктивными в понимании критиков ГДР. Ведь специфические формы репрессий в ГДР, как и в других странах СЭВ, выражались во всесторонней слежке и опеке над гражданами, которая фактически достигла оруэлловских масштабов, в наказании за контакты с внешним миром, которые казались опасными, или в пограничном режиме с несколькими сотнями погибших у Стены. Однако в сравнении с массовыми убийствами, которые совершали нацисты, такие преступления государства против своих граждан выглядели не очень значительными. Но когда ГДР рассматривали как «обычную диктатуру», а не на фоне ее нацистского прошлого, нарушения прав человека, характерные для этого режима, становились более очевидными.

Таким образом, первые пятнадцать лет после воссоединения были отмечены исторически беспрецедентными дебатами о преодолении прошлого, которые вылились в многочисленные темы и споры. С одной стороны, это было частью политического и культурного самоосознания вновь образованной нации, которая во многих