В отличие от поколения Коля и Миттерана, память о войне и разрушениях больше не является для них самым важным мерилом для оценки последних событий. С этого момента политический вариант европейского объединения должен был выдержать трезвый расчет целей и средств, и отнюдь не было предрешено, возобладает ли в итоге утопия Коля о политически единой Европе или более скептические концепции договорного сообщества независимых национальных государств, например те, за которые выступали британцы.

С осени 1989 года часть германской общественности ожидала и, возможно, надеялась, что после воссоединения нацистское прошлое отойдет на задний план и Германия наконец станет «нормальной» страной, как теперь часто можно услышать. В конце концов, разве «мирная революция» не была доказательством демократической зрелости немцев и разве она не стала чем-то вроде морально-исторической компенсации за тяготы нацистской эпохи? И не настало ли время, когда злодеяния режима СЕПГ и всех других коммунистических диктатур стали предметом внимания и просвещения? Но реакция соседних европейских стран на воссоединение Германии уже указывала в другом направлении. Здесь доминирующим опасением было скорее то, что после государственного единства немцы не только снимут с себя ответственность за преступления нацистского режима, но и вновь откроют свои континентальные устремления к гегемонии.

Фактически пятнадцать лет после 1990 года стали этапом наиболее интенсивных общественных дебатов о нацистском прошлом в послевоенный период. И в отличие от предыдущих десятилетий, крупные массовые преступления и участие в них немцев теперь находились в центре этих дебатов – постоянной дискуссии о прошлом, которая часто занимала доминирующее положение в заголовках газет в течение недель и даже месяцев, а иногда носила весьма маниакальный характер. Если в 1972 году на немецком языке было опубликовано 16 книг по истории нацистского государства, а в 1981 году – 60, то в 1997 году – 174, в период с 1990 по 2009 год – в среднем по 142, а в 2012 году – снова 74.

Три спорных момента требуют более детального рассмотрения: «спор о книге Голдхагена», споры о компенсации подневольным работникам и дискуссия о выставке «Преступления вермахта».

Книга американского историка Дэниэла Голдхагена была опубликована в 1995 году, и вызванные ею дебаты превзошли, по крайней мере количественно, все, что было до этого времени в публичных дискуссиях о национал-социализме в Германии. Голдхаген писал об отношении «простых немцев» к убийству европейских евреев, и его тезисы, столь же мощные, сколь и простые, безусловно, способствовали этой сенсации. Но не это было решающим фактором; уже существовали многочисленные, основанные на множестве источников исследования о массовых преступлениях национал-социалистов и отношении к ним германского населения, которые, однако, не привлекли и доли такого внимания, как эта книга, почти четверть миллиона экземпляров которой продано только в Германии (и которая во многом основана на этих исследованиях)[83].

Книга Голдхагена была раскритикована как научно неадекватная и упрощенная почти всеми профессиональными историками, которые ее комментировали, как в Израиле и США, так и в Германии или Великобритании. В то же время Голдхаген описал само убийство настолько подробно и точно, что перед лицом описанного им ужаса любая попытка критиковать выводы его книги казалась прямо-таки беспочвенным критиканством. Ведь масштабам и монументальности преступления автор дал не менее монументальное и простое объяснение: Холокост он трактовал как национальный проект немцев, как венец и точку кипения немецкой одержимости антисемитизмом, которая накапливалась веками.

В отличие от усложняющихся объяснительных подходов большинства историков, которые глубоко и дифференцированно анализировали события, но не могли дать ответы, которые привели бы к идентификации, объяснение Голдхагена давало возможность идентификации с жертвами даже тем немцам, которые стремились обойти или отвергнуть навязывание социальной преемственности таким образом. Голдхаген предложил, особенно немцам молодого поколения, исполнение вполне понятного желания: а именно, согласившись с его тезисом, оказаться на стороне не тех, кого стыдят, а тех, кто стыдит.

Часть общественности восприняла книгу в традиционном ключе: как повторение тезиса о коллективной вине. Книга, как писала газета «Вельт», стала «воскрешением научного трупа, который, казалось, давно рассыпался в прах: тезиса о коллективной вине всех немцев за уничтожение европейских евреев во время Второй мировой войны»[84]. Это была старая знакомая защитная реакция, которая позволяла не затрагивать тему дальше. Но ее сила ушла.

Однако на самом деле среди большого количества полемических и спекулятивных замечаний Голдхаген затронул в своей книге центральный момент, а именно вопрос о том, какое значение придается поведению германского населения в геноциде евреев. Теперь этот вопрос стал более актуальным как в обществе, так и среди историков, в результате чего готовность германской общественности воспринимать убийство евреев не как метафору, а как эмпирическое событие значительно возросла. В последующий период книги, написанные евреями, пережившими эпоху нацизма, – дневники профессора романских языков и литературы Виктора Клемперера и автобиография известного литературного критика Марселя Райха-Раницкого[85] – стали широко читаемыми и обсуждаемыми бестселлерами.

На волне этих дебатов получила признание и инициатива, выдвинутая в 1988 году штутгартским историком Эберхардом Екелем и журналисткой Леа Рош: возвести мемориал убитым европейским евреям в центре нового правительственного квартала в Берлине. То, что такого мемориала раньше не существовало, было осознано только сейчас, и прошло много времени, прежде чем эта идея после очень противоречивых дебатов окончательно возобладала, а также удалось согласовать концепцию: большое «поле стел» по проекту американского архитектора Айзенмана с 2700 наклонными бетонными блоками с расположенной под ними постоянной выставкой об истории убийства европейских евреев[86].

Однако этот мемориал и связанное с ним самообязательство немцев также встретили протест и дискомфорт. Писатель Мартин Вальзер наиболее четко выразил эту тревогу в своей речи на вручении Премии мира Ассоциации германской книжной торговли во франкфуртской Паульскирхе осенью 1998 года.

Вальзер посетовал на то, как трактуется нацистское прошлое, и признался, что «что-то во мне противится этой постоянной презентации нашего позора». Благодаря Берлинскому мемориалу Холокоста, который он назвал «ночным кошмаром размером с футбольное поле» и «монументализацией позора», а также благодаря непрекращающимся дебатам о нацистском прошлом, Аушвиц стал «средством запугивания, которое можно использовать в любое время», «моральной дубинкой», используемой «стражами совести нации», «солдатами общественного мнения», которые «заставляют общество служить мнению под дулом морального пистолета». «Но под какое подозрение вы попадаете, – продолжал он, – когда говорите, что немцы теперь совершенно нормальный народ, совершенно нормальное общество?»

Однако речь Вальзера, которая вызвала овацию аудитории в Паульскирхе, уже своим выбором слов – «моральная дубинка», «запугивание», «служба мнению» – ассоциировалась с гораздо более радикальным отказом от отношения к нацистской эпохе, чем, возможно, предполагал писатель в своем гневе. Поэтому речь встретила резкую оппозицию, не