писал «Шпигель» в декабре 1991 года[78]. Несколько лет спустя люди были настроены более скептически: не было сомнений, что «маленькие мужчины и женщины объективно боятся, и не без оснований, что им и их детям придется платить за страны без дисциплины, – предупреждал Рудольф Аугштайн весной 1998 года. – Они не увидят, что их страна – единственная, которая должна поддерживать дисциплину»[79]. Здесь отчетливо проявилось противоречие между европейской перспективой и национальной общественностью.

Эти растущие противоречия нашли отражение и в дебатах по ратификации после Маастрихта. В большинстве стран разгорелись публичные дебаты о том, выгодно ли европейское объединение для национальных интересов или нет.

В Германии, как это часто бывает, Федеральный конституционный суд оказался настоящим препятствием. В итоге суд принял договор, хотя и вплел в решение несколько критических пассажей о недостаточной демократической легитимности процесса европейского объединения. В других странах ратификация договора была намного сложнее. В Дании референдум закончился отклонением Договора; только на втором референдуме и после значительных уступок (отсутствие общей валюты, отсутствие гражданства Союза) датчане с небольшим перевесом одобрили его. Во Франции Договор был одобрен большинством голосов 19 сентября 1992 года. Во всех остальных странах договор был ратифицирован, хотя иногда после долгих и противоречивых дебатов. Но это был единственный способ добиться демократической легитимации процесса объединения. Односторонняя элитарность ушла в прошлое[80].

За несколько дней до референдума во Франции возникла новая угроза. Когда стали распространяться слухи о возможном отказе от договора, курс франка резко упал, как и курс британского фунта стерлингов и итальянской лиры. Впервые тяжесть финансовых рынков, которые были в значительной степени либерализованы с середины 1980‑х годов, проявилась в массовой форме, узнаваемой для общественности. Они выявили несоответствие между экономической мощью страны и стоимостью ее валюты и таким образом смогли оказать значительное давление на правительства, в то время как рамки национальной экономической и финансовой политики становились все более узкими. Но именно таким угрозам, как надеялись, может противостоять единая валюта[81].

На самом деле, для многих европейских стран оказалось чрезвычайно сложно соответствовать Маастрихтским критериям. Прежде всего, труднопреодолимым препятствием стала маржа нового долга в размере не более трех процентов. Бельгия, Италия и Испания, а также Франция сочли это сложным и высказались за более гибкий подход к этому критерию. Правительство Германии продолжало выступать против этого, хотя у него самого были большие проблемы с выполнением требований для вступления в евро, учитывая экономический кризис, охвативший страну с 1993 года, и государственный долг, который так сильно вырос в результате объединения. Однако без ФРГ европейская единая валюта была бы явно бессмысленной, поэтому с 1996 года правительство было вынуждено принять решение о проведении курса жесткой экономии, который усилил и без того сильные тенденции к снижению охваченной кризисом германской экономики. Но правительство согласилось на это даже перед лицом опасности проиграть федеральные выборы, назначенные на 1998 год. Ведь провал евро, по мнению почти всех наблюдателей, будет иметь катастрофические последствия и приведет к «девальвационным гонкам, торговым войнам и протекционизму», как предсказывал федеральный президент Херцог. Следствием этого станет дефляция, если не депрессия, возвращение в 1930‑е годы. С другой стороны, если бы введение евро было отложено, как предлагали несколько сторон, можно было бы ожидать, что большинство европейских государств откажутся от непопулярного курса жесткой экономии. Но это означало бы, что предпосылок для создания общей валюты больше не существует. Последствием этого, по словам французского премьер-министра Жюппе, будет «полный паралич». Разочарование будет настолько велико, чувство неудачи настолько сильно, что Европа будет распадаться на части на каждом шагу»[82].

В декабре 1995 года главы правительств стран Европейского сообщества подтвердили согласованную дорожную карту по созданию валютного союза. Фактически в течение двух последующих лет, хотя в некоторых случаях и со значительным бухгалтерским искусством, требование о вводе не более трех процентов нового долга было выполнено в одиннадцати странах, включая Италию и Бельгию. С другой стороны, соблюдение второго критерия – общий долг государства, который не должен превышать шестидесяти процентов от валового внутреннего продукта, – рассматривалось менее тщательно. В некоторых странах этот показатель был значительно выше, в Италии и Бельгии – более 100 процентов.

23 апреля 1998 года бундестаг утвердил определение группы участников третьего этапа Европейского экономического и валютного союза, а также введение евро в законодательство и государственное управление. 2 мая 1998 года главы правительств приняли решение о введении евро с 1 января 1999 года, сначала в качестве расчетной единицы с безвозвратно фиксированными обменными курсами, а с начала 2002 года также в виде банкнот и монет евро, которые должны были заменить соответствующие национальные валюты, а также предыдущую европейскую расчетную валюту – ЭКЮ.

Решение о единой валюте получило необыкновенный импульс. Вовлеченные политики предполагали или, по крайней мере, пропагандировали, что отсрочка или даже отказ от евро приведет к ущербу, если не к прекращению усилий по объединению Европы. Были веские причины сомневаться в этом, но главы правительств увидели возможность либо перейти к единой валюте сейчас, либо не так скоро. Поэтому, несмотря на значительные возражения, пути назад не было. В то же время отдельные страны преследовали совершенно разные интересы. Хотя германская сторона также видела экономические преимущества единой валюты, они не были главным акцентом при принятии решения в пользу евро. Для немцев приоритетом было достижение политического единства в Европе и преодоление таким образом раскола континента и своей исторически обусловленной особой роли в тени нацистского прошлого. В отличие от этого, французский интерес заключался, прежде всего, в том, чтобы с помощью евро предотвратить экономическую гегемонию Германии, за которой неизбежно последовало бы политическое господство, и таким образом объединить экономическую мощь Германии на европейском уровне. Политическое объединение, с другой стороны, продвигалось Францией только в той степени, в какой это казалось неизбежным в свете германских приоритетов. Наконец, экономически слабые южные страны увидели в евро возможность достижения более благоприятных финансовых условий на рынке капитала с сильной, твердой валютой, чтобы догнать более сильные северные страны. Успех единой валюты теперь зависел от того, удастся ли удержать разнородные национальные экономики на едином курсе с точки зрения экономической и финансовой политики.

Европа, несомненно, была историей успеха с конца 1950‑х годов и еще в большей степени с 1990‑х годов. Тот факт, что видение неразделенного, экономически и политически тесно переплетенного континента, на котором существовали только демократии, все же осуществилось в XX веке, был действительно сродни политическому чуду, если вспомнить начальные условия после 1945 года. Но это воспоминание стало исчезать среди молодого поколения.