№ 8, стр. 108. Статья “5 = 100”). В своих “научных” работах Эйхенбаум настойчиво проводил эти враждебные взгляды. Выступая против ленинской теории отражения, он, в сущности, отстаивал теорию “чистого искусства” и ратовал за отрыв искусства от жизни. Он проповедовал декадентщину и говорил, что искусство должно заниматься изображением не жизни, а смерти. Эйхенбаум заявлял, что славяно-русская культура не пришлась ему по вкусу.

Основными темами Эйхенбаума были Толстой и Лермонтов.

Работы Эйхенбаума о Толстом – антиленинские по своему характеру. В статье 1928 года “Толстой до ‘Войны и мира’ ” он писал, что “Толстой умел меняться, оставаясь одним и тем же”. Это направлено прямо против ленинской концепции Толстого. Ленин говорил, что Толстой действительно менялся, что он перешел с позиций одного класса на позиции другого класса – с позиций дворянства на позиции патриархального крестьянства.

В статье 1935 года “Толстой и Шопенгауэр” он указывает, что роман Толстого “Анна Каренина” – это роман, “выросший из увлечения Шопенгауэром”. Кончается статья такими словами: “ ‘Анна Каренина’ создавалась в то время, когда у самого Толстого не было ничего твердого в воззрениях, когда у него все переворотилось накануне кризиса, накануне ‘Исповеди’. Шопенгауэр помог ему довести этот кризис до апогея и выйти на новый путь”.

В статьях о Толстом, написанных в последние годы, Эйхенбаум мало говорит о влиянии Толстого на западноевропейских писателей, но зато он превращает Толстого в выученика русских реакционных публицистов и историков, вроде, например, Данилевского.

В целом взгляд Эйхенбаума на Толстого таков: Толстой наименее национальный из всех русских писателей.

Все это дает основание для вывода, что Эйхенбаум в отношении Толстого стоит на антиленинских позициях.

Не менее порочными являются работы Эйхенбаума о Лермонтове. Эйхенбаум категорически отрицает значение статей Белинского о Лермонтове для правильного понимания творчества поэта. В 1924 г. он писал: “Ничего конкретного о поэзии Лермонтова, как и о других явлениях, Белинский сказать не умеет – в этих случаях он, как типичный читатель, говорит общими фразами и неопределенными метафорами”.

Отрицая значение наследия Белинского, Эйхенбаум превозносит до небес Шевырева. На него он опирается в своем изучении Лермонтова. Все творчество великого русского поэта Эйхенбаум рассматривает не как отражение русской действительности, а как отражение влияний западноевропейской литературы на него.

В целом “труды” Эйхенбаума находятся за пределами советского литературоведения, вне рамок советской идеологии»[1313].

По-видимому, «инстанция» дала ход «делу Эйхенбаума», по крайней мере, к осени 1949 г., когда Борис Михайлович уже смог немного оправиться от болезни, относится приказ Н. Ф. Бельчикова № 88 от 21 ноября 1949 г., который явно был отзвуком каких-то скрытых ходов:

«Назначить комиссию в составе А. С. Бушмина, Д. И. Рязанова и М. О. Скрипиля для проверки документов (планы и отчеты), связанных с работой проф[ессора] Б. М. Эйхенбаума. Руководителем комиссии считать А. С. Бушмина, сроком окончания работ считать 25 сего ноября»[1314].

Причина этого приказа – подписанный 5 ноября 1949 г. акт проверки Пушкинского Дома, проведенной контрольно-ревизионным управлением Минфина СССР, в котором были персонально отмечены многие сотрудники ИРЛИ, в том числе и Б. М. Эйхенбаум[1315]; однако из многочисленного списка лишь по вопросу Б. М. Эйхенбаума была создана специальная комиссия под председательством секретаря партбюро. Но как внезапно комиссия была создана, так и внезапно закончила свою деятельность – в назначенный день ученый секретарь Пушкинского Дома Д. С. Бабкин подписал следующую справку:

«Работа Комиссии по проверке документов (планы и отчеты), связанных с работой проф[ессора] Б. М. Эйхенбаума, в связи с обнаружением планов и отчетов Б. М. Эйхенбаума за 1946, 1947, 1948 и 1949 годы, прекратила свою работу 25 ноября 1949 г.»[1316]

В конце 1952 г. арест Бориса Михайловича казался неминуемым. Л. Я. Гинзбург вспоминала о своих встречах с «органами»:

«Вторая встреча с ними была гораздо страшнее, хотя я была не в тюрьме, а на свободе. Это конец 1952 года, тогда уже арестованы были врачи, но мы еще не знали об этом.

Параллельно решено было сочинить дело о еврейском вредительстве в литературоведении и т. п. ‹…›

Пятнадцатичасовой разговор свинцово топтался на месте. Мне предлагали удостоверить, что Эйхенбаум враг народа; я отвечала, что этого не может быть. ‹…› По ходу допроса главный (со значком) предложил мне в письменной форме изложить все, что я знаю о вредной деятельности ведущих сотрудников ГИИИ. Я писала долго какую-то вдохновенную ахинею. Вроде того, что действительно имели место методологические просчеты, например теория имманентного развития литературного процесса. Главный посмотрел мои листочки и молча порвал их на мелкие куски. Так что ахинея в архив так и не попала. ‹…›

Вообще же я была обречена. Дело о вредительстве в изучении русской литературы (в истоках – Институт истории искусств, в центре – Эйхенбаум) начали бы с какого-нибудь другого конца и дошли бы до меня в свое время. Да еще свели бы счеты за задержку. Смерть Сталина (через два с небольшим месяца) спасла и мою в несметном числе других жизней»[1317].

Но страх ареста, который довлел над значительной частью населения страны, притуплялся, поскольку ежедневные нужды оказывались едва ли не более тягостными – не было ни работы, ни издательских договоров. За 1949–1953 гг. у Б. М. Эйхенбаума в свет вышла лишь одна небольшая статья «Легенда о зеленой палочке», напечатанная в столичном «Огоньке» к 40‐летию со дня смерти Л. Н. Толстого[1318]. Написанная для «Литературного наследства» статья «Наследие Белинского и Толстой» была благополучно похоронена[1319].

Наряду с этим ранее вышедшие работы профессора традиционно растаскивались коллегами по цеху, но особенно обидными были события 1952 г., когда ведущие центры литературоведения обратили свой взор к вопросам текстологии – тому разделу науки о литературе, которым Борис Михайлович упорно занимался долгие годы и в котором его авторитет был непререкаемым[1320].

Все его разработки в области текстологии – подготовленные рабочие материалы или ранее озвученные в виде докладов[1321] – в один момент были присвоены другими, причем были представлены как большое академическое начинание, но уже без всякого упоминания об Эйхенбауме. Речь идет о программной статье «За образцовое издание классиков», которую 15 июля 1952 г. напечатала «Литературная газета»[1322]. По поводу этой публикации Борис Михайлович записал в дневнике: «Фактически значительная часть статьи написана мной – взята прямо из текстологической инструкции, которую я написал для Гослитиздата»[1323].

Ольга Борисовна Эйхенбаум вспоминала позднее:

«Папу в послевоенные годы почти не печатали, а потом и вообще отовсюду выгнали надолго. Так что он в своей жизни сделал гораздо меньше, чем