фронтовых делах: пошел добровольцем в армию через неделю после объявления войны. Был прикомандирован к экипажу морской пехоты (вот, наверное, откуда бушлат) и даже участвовал однажды в бою. Он рассказал, что сам – ленинградец, хорошо знает наши места, так как до войны жил с родителями на даче в Новых Заводах, и что несколько раз даже проезжали с друзьями на велосипедах мимо нашего дома.

Внезапно, без всякого перехода, Толя негромко сказал: «Вам, конечно, уже говорили и, наверное, не раз, что у вас очень красивые лучистые глаза».

Даже в наступивших густых сумерках было видно, как жарко покраснело при этих словах его лицо. Я же залилась горячей краской совсем по другой причине: мне вдруг показалось, что этот парень смеется надо мной – над моим досадным, как мне всегда представляется, недостатком. Ведь я всегда считала, что мне ужасно не повезло с цветом глаз. У двух моих братьев – у Миши и Ивана – глаза, как у мамы, – темно-голубые. У Кости тоже подходящие – голубовато-серые. А у меня, как нарочно, – и откуда только взялись такие? – зеленые! Словом, почти в точности как у нашего нахального, ленивого кота, прозванного мамой за воровской нрав «Негодяем». (Не хватает еще только, чтобы они, как у Негодяя, светились в темноте.)

Так вот, и в тот раз я ужасно расстроилась, вообразив, что Толя смеется надо мной. Но он был серьезен. Оправившись кое-как от смущения, Толя сказал: «Как жаль, что мы встретились с вами в такой обстановке. – И добавил уверенно: – Но мы еще увидимся. После войны. Теперь у меня есть повод для встречи…»

И мы с ним действительно встретились еще раз. Только какой страшной оказалась та последняя встреча!

Отряд новобранцев покинул деревню под утро, в августовскую предрассветную прохладу. И в тот же день мама, собрав в чемодан последние вещи, отправила меня в город, к тетке Ксении, пообещав быть следом. Фронт неумолимо приближался, земля под ногами беспрерывно гудела и сотрясалась от дальних взрывов снарядов, ночами горизонт светился огненными всполохами.

Город тоже был похож на растревоженный улей – улицы, площади, дворы забили беженцы – растерянные, суматошные женщины, хмурые старики, орущие дети. Я пробыла у тети Ксении два дня. Мамы все не было, и, беспокоясь за нее, я, вопреки уговорам тетушки, отправилась обратно. Как все изменилось за короткое время! От станции до дома я бежала по непрерывно сотрясающейся и гудящей под ногами земле. Вся деревня словно была окутана горьким, смрадным туманом. Снаряды рвались уже совсем близко, в иные мгновенья порывами ветра доносились до слуха глухие, дробные пулеметные очереди. В небе, надсадно завывая, пролетали немецкие «мессершмитты», на них четко различались черные кресты. Впервые я воочию увидела бомбежку. Я увидела, как из чрева низко пролетевшего над укрывшимся в молодом перелеске ремонтным заводом самолета посыпались короткие, наподобие сигар, обрубки, как навстречу им вздыбилась, взметнулась черной клубящейся тучей земля и как неторопливо, словно при замедленной съемке, стала оседать обломками конструкций, покореженными балками, рассыпающимся каскадом кирпичей, извести, клубами пыли.

Напротив нашего дома, в доме мельничихи, разместился наскоро оборудованный военный госпиталь. К нему часто подъезжали крытые брезентом грузовики, из которых женщины и мужчины в белых, заляпанных кровью халатах вытаскивали кричащих и стонущих людей в солдатской и командирской форме. Освободившиеся машины тут же загружались уже обработанными ранеными, – некоторые из них были похожи на сплошь обмотанные бинтами коконы, – незамедлительно направлялись в сторону Ленинграда.

Мама, конечно, отругала меня за самовольное возвращение. Она и сама, говорила, давно готова тронуться в путь – вон уже узлы приготовила с картошкой и с другим провиантом, – да останавливают заботы по хозяйству. Во дворе остается скотина – корова, теленок, два поросенка, овцы, гуси, куры, – надо заготовить для всех впрок корм, залить в поилки воду. «Мы ведь недолго задержимся там, в городе, – растерянно, вздрагивая от очередного близкого взрыва, твердила она. – Не может быть, чтобы немцев допустили сюда. Никто не позволит этого!»

– Сбегай-ка быстро на речку за водой, мы дополним поилки, – велела мне мама. – А я пока найду и приготовлю замки. – (Наивная, она полагала, что хлипкие ее запоры сохранят дом и двор от фашистских грабителей.)

Схватив коромысло и ведра, я побежала на речку. Возле ограды сада мельничихи, вдоль которой тянулась тропинка к реке, лежали, плотно прижавшись друг к другу, словно отдыхая, несколько человек в окровавленной одежде. Я не сразу поняла, что это – мертвецы. Лицо крайнего от изгороди было повернуто в сторону тропинки. Широко распахнутые серые глаза смотрели строго и укоризненно, будто винили, корили в чем-то кого-то. Грязная пилотка съехала на бок, обнажив короткие, светлые волосы. Он был без ног. Вместо них торчали из-под черного морского бушлата скрученные жгутами окровавленные обмотки… Толя! Я и узнала-то его только по бушлату, да еще по значку отличного стрелка ГТО. Смерть смела с лица веселые веснушки, изменила и обострила мальчишечьи черты – казалось оно, это лицо, бело-восковым, словно обсыпанным меловой пылью, скульптурно-торжественным, повзрослевшим на много-много лет вперед. Будто за короткие мгновения прощания с жизнью была прожита юность и наступила мудрая зрелость.

– Этих сегодня привезли. Бедняги, не дождались медицинской помощи, – с печальным вздохом сказала мама, когда я рассказала ей об увиденном. – Их позднее похоронят. За два дня, что существует госпиталь, в саду набралась груда трупов. Прошлой ночью всех зарыли тут же, на задворках. – Она притянула меня к себе. – Не реви и не дрожи так. Никто не знает, скольких нам еще предстоит оплакивать и останемся ли живы мы сами.

Когда мы наконец уходили, нет, не уходили – убегали с мамой от родного дома, от почти настигающего грохота снарядов и пулеметной трескотни, от страшного мельничихиного сада, я всей своей спиной ощущала устремленный словно бы на меня строгий, укоризненный взгляд серых неподвижных глаз…

В Ленинград, как я уже писала здесь, мы так и не попали.

Вот о таком мне вспомнилось сегодня во время работы. И снова привычные тоска, жалость и боль сжали сердце. Ведь все те люди, даже совсем малознакомые, которые незримо проходят в памяти, кажутся такими близкими, такими родными. Еще бы. Ведь они – свои, русские. И пусть! Пусть Алекс Болтун или Ваня СМЫК твердят что угодно, я все равно никогда не поверю их мерзостным измышлениям. Измышлениям о жестокости, насилии и издевательствах, творимых будто бы советскими воинами над нами, нынешними «восточными рабами». Измышлениями о том, какие страшные кары ждут нас на Родине. Разве способны вот такие, как этот сероглазый Толя, как