Саша Еленик, как капитан Воронин, Николай Друченко, Ваня Скрипник или как те незнакомые солдаты, что сидели за нашим столом после жаркой бани, – разве способны все они на неоправданную жестокость? Нет! Никогда!

Алекс Болтун говорит: если сразу всех не расстреляют как изменников, то Сибирь, Сибирь ждет нас! Я ему отвечаю: пусть Сибирь, пусть Якутия, Колыма, Камчатка, Курилы – мне все равно. Лишь бы быть со своими, на своей земле, среди своих, русских людей.

15 ноября

Понедельник

Вновь появился на горизонте, как говорится, «возник на плаву» Ваня «Сидели мы на крыше». Вот уж о ком действительно можно сказать – непотопляемый! Явился вчера к нам пуще прежнего расфранченный – в широких серо-коричневых клетчатых брюках клеш, в каком-то немыслимом ярко-оранжевом, фасоном напоминающем гестаповский офицерский китель пиджаке, из кармана которого кокетливо торчал шелковый голубой платочек с вышитыми непонятными вензелями, а также с густо напомаженными, словно прилизанными волосами и с обычной лошадиной ухмылкой до ушей.

По своей наивности я подумала, что пережитая встряска с отправкой «нах арбайтзамт» в чем-то изменила Ивана и он стал другим. Но увы… На мой традиционный вопрос: «Как, Ваня, поживаешь?», он, осклабясь и поглядывая на всех быстро бегающими глазками, самодовольно изрек: «Живу хорошо – лучше всех! Сам себе хызяин. Кушаю вдоволь. Ах!.. Сыр, масло, ветчина – все открыто…»

– О Господи!

Ваня сообщил, что его «хызяева» (главным образом «хызяйка») приложили много усилий, чтобы вернуть его обратно, в свое поместье («арбайтзамт» отправил Ивана на свекольно-обрабатывающий завод), и когда им это удалось, на радостях одарили верного холопа разным «шмутьем».

– Кстати, костюмчик, что на мне, тоже подарила фрау, – хвастливо сказал Ваня и добавил многозначительно и не совсем понятно: – Фееричная женщина!

– А в честь чего эта немка так благоволит к тебе? – спросила пришедшая к нам незадолго до появления Ивана Вера. – Уж не крутишь ли ты с нею «шуры-муры»? А куда смотрит муж? Красивая ли хоть она?

– Красоту каждый понимает и видит по-своему, – неожиданно изрек Ваня и, кажется, сам удивился своему, столь мудреному высказыванию. – Красивой ее, пожалуй, и в молодости нельзя было назвать, так – смазливая… А что – муж? Он болен, хромой от рождения, она с ним с первого дня плохо живет… Вчера мы с фрау ездили на мотоцикле в лес за вереском, немного погуляли там, она рассказала все о себе. – Ваня еще больше расплылся в ухмылке. – Между прочим, мне разрешено пользоваться мотоциклом в любое время. Я и сегодня приехал бы на нем сюда, да жаль, еще плохо управляю. – И снова добавил с загадочным ржанием: – Фееричная женщина!

Вера вскоре ушла, пообещав прийти к нам после обеда (она заехала на велосипеде по пути в лавку), а Ваня, рассевшись на диване, достал из кармана неизменную гармошку, привычно заиграл тягучую «Комм цурик…». Я ушла в кладовку, достала свою тетрадь, но так и не раскрыла ее. Вместо привычного описания минувших за неделю событий на клочке бумаги складывалось иное:

       Отцветают яблони и груши,

Сеют землю желтою листвой.

И гуляет по лесу Ванюша

Со своей «хызяйкой» молодой.

       Позабыл все прежнее, родное,

Позабыл про девушку свою,

За подачки, за тряпье чужое

Немку полюбил «смазливую».

       Подарила ему фрау брюки

И платочек шитый, голубой.

И Ванюша за две эти штуки

Променял на немку край родной.

       По-немецки строил Ваня губки,

По-немецки песни распевал.

И вблизи немецкой бабьей юбки

Про Катюшу быстро забывал.

       В это время Родина сражалась,

Гнала немца прочь с Земли родной.

Там Катюша средь огня металась —

Медсестра в шинели боевой.

       Ловко Катя раны бинтовала,

Утешала раненых бойцов.

И не раз, в сражениях бывало,

Молодая проливалась кровь.

       Вспоминала часто про Ванюшу,

Про степного сизого орла,

Про беседку, садик и про грушу,

Про того, чьи письма берегла…

       Эх, Ванюши, быстро ж вы забыли,

Как Катюшам в верности клялись!

Зачеркнув все светлое, что было,

Вы нацистским фрау «в плен сдались»…

– Мы слушали вчера радио у Гельба, так вот, там передавали песню на мотив нашей «Катюши». Это ответ на ту, что ты недавно пел здесь. Называется «Ванюша». Я записала ее слова. Хочешь, спою? – сказала я, входя через полчаса в комнату и обращаясь к Ивану.

Ребята играли в карты, вели какой-то разговор. Леонид и Мишка с недоумением посмотрели на меня – ведь в субботу я как раз и не была у Гельба, ходили они вдвоем.

– Ну-ну, – сказал Ваня и заржал от предвкушаемого удовольствия. – Давай!.. Я люблю всякие такие песенки. Хочешь, подыграю на гармошке?

– Не надо подыгрывать, – строго оборвала я. – Слушай!

Заглядывая в бумажку, я обнародовала свой, только что созданный «опус», закончив, присела перед Ваней в реверансе: «Тебе посвящается…»

Как ни странно, но он ничуть не обиделся. Наоборот. Мне даже показалось, что вначале Иван действительно поверил в то, что песня исполнялась по радио. И лишь, заметив смеющиеся лица Леонида и Миши, догадался наконец, в чем дело. Удивленно тараща глаза, он восклицал: «Ах, это ты сама придумала, а говоришь – радио… Не может быть! Неужели сама?! Да ты же – сочинитель, как… как Крылов. Послушай, дай мне ее, спиши. Спиши обязательно! На карандаш… Нет, неужели это ты – сама?.. Я расскажу хызяйке, переведу ей…»

Вот так… Стоило мне еще ломать голову, портить бумагу!

Ну ладно, хватит об Иване и о его «хызяйке».

Есть еще одна новость. На днях наша «семья» чуть было не лишилась еще и Симы. В начале недели Шмидт получил «бефель»[92]послать на месячные курсы дояров (на фермах предполагается ввести какую-то механизацию) кого-либо из «восточников». Его выбор пал на Симу (удивляюсь, почему он меня оставляет в покое – ведь, когда фрау Гельб бывает в отъезде или болеет, именно я помогаю Гельбу). Сима, конечно, страшно расстроилась, изошла вся слезами. Во-первых, ее разлучили бы с Ниной, во-вторых, Шмидт заявил, что он далеко не уверен в том, что после окончания учебы Симу снова пришлют сюда – мол, могут направить в другое, более обширное поместье.

В четверг после работы Шмидт велел Симе в пятницу утром ждать его наготове с