– О, это прекрасно! Мыслитель, как вы, может и даже долженотноситься весьма широко ко всякому общественному явлению. Покровительствомпреосвященного ваша полезнейшая брошюра разошлась и доставила относительнуюпользу… Но я вот о чем, главное, желал бы у вас полюбопытствовать: вы толькочто заявили, что были весьма близко знакомы с госпожой Светловой? (Notabene.[49] Фамилия Грушеньки оказалась «Светлова». Это я узнал в первый разтолько в этот день, во время хода процесса.)

– Я не могу отвечать за все мои знакомства… Я молодойчеловек… и кто же может отвечать за всех тех, кого встречает, – так и вспыхнулвесь Ракитин.

– Понимаю, слишком понимаю! – воскликнул Фетюкович, как бысам сконфуженный и как бы стремительно спеша извиниться, – вы, как и всякийдругой, могли быть в свою очередь заинтересованы знакомством молодой и красивойженщины, охотно принимавшей к себе цвет здешней молодежи, но… я хотел лишьосведомиться: нам известно, что Светлова месяца два назад чрезвычайно желалапознакомиться с младшим Карамазовым, Алексеем Федоровичем, и только за то,чтобы вы привели его к ней, и именно в его тогдашнем монастырском костюме, онапообещала вам выдать двадцать пять рублей, только что вы его к ней приведете. Это,как и известно, состоялось именно в вечер того дня, который закончилсятрагическою катастрофой, послужившею основанием настоящему делу. Вы привелиАлексея Карамазова к госпоже Светловой и – получили вы тогда эти двадцать пятьрублей наградных от Светловой, вот что я желал бы от вас услышать?

– Это была шутка… Я не вижу, почему вас это можетинтересовать. Я взял для шутки… и чтобы потом отдать…

– Стало быть, взяли. Но ведь не отдали же и до сих пор… илиотдали?

– Это пустое… – бормотал Ракитин, – я не могу на этакиевопросы отвечать… Я, конечно, отдам.

Вступился председатель, но защитник возвестил, что он своивопросы господину Ракитину кончил. Господин Ракитин сошел со сцены несколькоподсаленный. Впечатление от высшего благородства его речи было-таки испорчено,и Фетюкович, провожая его глазами, как бы говорил, указывая публике: «вот,дескать, каковы ваши благородные обвинители!» Помню, не прошло и тут безэпизода со стороны Мити: взбешенный тоном, с каким Ракитин выразился оГрушеньке, он вдруг закричал со своего места: «Бернар!» Когда же председатель,по окончании всего опроса Ракитина, обратился к подсудимому: не желает ли ончего заметить со своей стороны, то Митя зычно крикнул:

– Он у меня, уже у подсудимого, деньги таскал взаймы! Бернарпрезренный и карьерист, и в Бога не верует, преосвященного надул!

Митю, конечно, опять образумили за неистовство выражений, ногосподин Ракитин был докончен. Не повезло и свидетельству штабс-капитанаСнегирева, но уже совсем от другой причины. Он предстал весь изорванный, вгрязной одежде, в грязных сапогах, и, несмотря на все предосторожности ипредварительную «экспертизу», вдруг оказался совсем пьяненьким. На вопросы обобиде, нанесенной ему Митей, вдруг отказался отвечать.

– Бог с ними-с. Илюшечка не велел. Мне Бог там заплатит-с.

– Кто вам не велел говорить? Про кого вы упоминаете?

– Илюшечка, сыночек мой: «Папочка, папочка, как он тебяунизил!» У камушка произнес. Теперь помирает-с…

Штабс-капитан вдруг зарыдал и с размаху бухнулся в ногипредседателю. Его поскорее вывели, при смехе публики. Подготовленное прокуроромвпечатление не состоялось вовсе.

Защитник же продолжал пользоваться всеми средствами и всеболее и более удивлял своим ознакомлением с делом до мельчайших подробностей.Так, например, показание Трифона Борисовича произвело было весьма сильное впечатлениеи уж, конечно, было чрезвычайно неблагоприятно для Мити. Он именно, чуть не попальцам, высчитал, что Митя, в первый приезд свой в Мокрое, за месяц почти предкатастрофой, не мог истратить менее трех тысяч или «разве без самого толькомалого. На одних этих цыганок сколько раскидано! Нашим-то вшивым мужикам не точто „полтиною по улице шибали“, а по меньшей мере двадцатипятирублевымибумажками дарили, меньше не давали. А сколько у них тогда просто украли-с! Ведькто украл, тот руки своей не оставил, где же его поймать, вора-то-с, когда самизря разбрасывали! Ведь у нас народ разбойник, душу свою не хранят. А девкам-то,девкам-то нашим деревенским что пошло! Разбогатели у нас с той поры, вот что-с,прежде бедность была». Словом, он припомнил всякую издержку и вывел все точнона счетах. Таким образом, предположение о том, что истрачены были лишь полторытысячи, а другие отложены в ладонку, становилось немыслимым. «Сам видел, вруках у них видел три тысячи как одну копеечку, глазами созерцал, уж нам ли счетуне понимать-с!» – восклицал Трифон Борисович, изо всех сил желая угодить«начальству». Но когда опрос перешел к защитнику, тот, почти и не пробуяопровергать показание, вдруг завел речь о том, что ямщик Тимофей и другой мужикАким подняли в Мокром, в этот первый кутеж, еще за месяц до ареста, сто рублейв сенях на полу, оброненные Митей в хмельном виде, и представили их ТрифонуБорисовичу, а тот дал им за это по рублю. «Ну так возвратили вы тогда эти сторублей господину Карамазову или нет?» Трифон Борисович как ни вилял, но последопроса мужиков в найденной сторублевой сознался, прибавив только, что ДмитриюФедоровичу тогда же свято все возвратил и вручил «по самой честности, и что воттолько оне сами, будучи в то время совсем пьяными-с, вряд ли это могутприпомнить». Но так как он все-таки до призыва свидетелей-мужиков в находке старублей отрицался, то и показание его о возврате суммы хмельному Мите,естественно, подверглось большому сомнению. Таким образом, один из опаснейшихсвидетелей, выставленных прокуратурой, ушел опять-таки заподозренным и врепутации своей сильно осаленным. То же приключилось и с поляками: те явилисьгордо и независимо. Громко засвидетельствовали, что, во-первых, оба «служиликороне» и что «пан Митя» предлагал им три тысячи, чтобы купить их честь, и чтоони сами видели большие деньги в руках его. Пан Муссялович вставлял страшномного польских слов в свои фразы и, видя, что это только возвышает его в глазахпредседателя и прокурора, возвысил наконец свой дух окончательно и стал ужесовсем говорить по-польски. Но Фетюкович поймал и их в свои тенета: как нивилял позванный опять Трифон Борисович, а все-таки должен был сознаться, чтоего колода карт была подменена паном Врублевским своею, а что пан Муссялович,меча банк, передернул карту. Это уже подтвердил Калганов, давая в свою очередьпоказание, и оба пана удалились с некоторым срамом, даже при смехе публики.

Затем точно так произошло почти со всеми наиболееопаснейшими свидетелями. Каждого-то из них сумел Фетюкович нравственно размаратьи отпустить с некоторым носом. Любители и юристы только любовались и лишьнедоумевали опять-таки, к чему такому большому и окончательному все это моглобы послужить, ибо, повторяю, все чувствовали неотразимость обвинения, все болееи трагичнее нараставшего. Но по уверенности «великого мага» видели, что он былспокоен, и ждали: недаром же приехал из Петербурга «таков человек», не таков ичеловек, чтобы ни с чем назад воротиться.