мог ходить, опирался на палки и мастерил себе костыли. Всё это требовалось учитывать, и обет отца следовало исполнить.

Тут мысли Тимошки переместились на Таньку, соседскую девку чуть моложе его самого. Холодные губы даже растянулись в подобие усмешки. И стало обидно и тоскливо от сознания того, что теперь никогда ему не познать теплоту её губ и весёлый взгляд голубых глаз. Вздёрнутый носик особенно привлекал его и раньше, а сейчас ощутил страстное желание хотя бы потрогать его пальцем. Такой мягкий, приятный и смешной.

Тимошка проснулся как от удара хлыстом. Не сразу сообразил, что то был лишь сон. Такой восхитительно приятный, в груди ещё колотилось сердце от волнения, которое испытал во сне с Танькой. Правда, все было как-то туманно, неясно, но так приятно, что он со злостью вздохнул, а в голове мелькнула мысль, что он так долго не выдержит, что монашеская жизнь не для него и что он обязательно должен что-нибудь придумать, изменить в этой жизни.

В срубе была кромешная тьма. Ему не разрешили иметь даже лампадку, и приходилось дожидаться утра, когда можно будет хоть что-то разглядеть. Это злило юного послушника всегда больше всего.

Выругавшись про себя и попросив прощения у Господа, Тимофей перекрестился и стал вспоминать, как год назад он с отцом переехал сюда в этот захудалый монастырь, который стоит всего-то лет шесть в глухом углу вёрст в сорока от Устюга Великого, где осталась его семья.

Единственное, что было ему интересно, как он с отцом ехал к старцу Галактиону. Тот жил у речки Содемки на посаде города Вологды. Там же, вокруг его кельи, стали расти отдельные посад под названием Галактионовой пустошью. Отец Тимофея хотел испросить совета у чудотворца Галактиона относительно судьбы сына.

— То, сын мой, богоугодное дело ты задумал. А обеты всегда следует исполнять.

— Святой отец, так куда мне определить моего отрока? Силой Бог его не обидел, работы никакой не чурается. Дай совет, преподобный! Я и деньжат тебе приготовил. Трудом тяжким добыл их на промыслах. Вот ноги поморозил. Теперь муки терплю.

Чудотворец оглядел Тимошку. Тот стоял понурившись и молчал. Его ведь не спрашивали. И вздрогнул, услышав обращение к нему старца:

— Сын мой, ты твёрд в вере нашей? — и Тимошка, подняв глаза, не смог сразу ответить. За него ответил отец.

— Как не твёрд, батюшка! Вколачивал почти семнадцать лет. Твёрд, твёрд, преподобный! Иначе как жить-то на свете без веры! — истово крестился и кланялся.

— Ладно уж, — мирно ответил отец Галактион. — Он ещё слишком юн. А в монастыре ему всё втолкуют, и он поймёт своё предназначение. Так я глаголю, отрок?

Тимошка с перепугу кивал головой, соглашаясь. А отец Галактион, огладил бороду, помолчал малость. Вздохнул и изрёк тихо:

— Вы ведь из Устюга Великого? Так вот, что я вам скажу. дети мои. Там недавно малый монастырь появился. Отец Пафнутий настоятелем там Бога чтит и прославляет. Поезжайте туда, а я вам письмецо, настоятелю передам. Пусть ваш сын поработает во благо Господа нашего Иисуса Христа! Монастырь малый и называется Святой Троицы. Преподобный Серафим много сделал для его становления. И ему весьма подойдёт такой юный и сильный послушник. Вот только, юноша, строптивость свою тебе следует смирить. Но да это дело наживное. Монастырская жизнь и молитвы сделают своё дело. Потому благословляю тебя, отрок, сын мой, на благое деяние. Идите с Богом для трудов праведных.

Вологда поразила Тимофея своим величием и красотой церквей и кремля. Но с отъездом поспешили, и утром следующего дня уже гнали пару коней на север, где Тимошку ждала безысходность монастырской жизни. К ней у него душа не лежала, а возразить тятьке сил не оказалось.

И почему-то стало жалко десяти рублей, что отец выложил на нужды Пустоши отца Галактиона. И сейчас, в предутренней темноте это воспоминание нисколько не смутило его. Всё же подумал и перекрестился, прошептав тихо:

— Господи, прости и помилуй глупого раба твоего, грешника великого! Бр-р-р!

Пришлось встать. Тело закоченело и требовало тепла и движения.

Тимофей вслушивался в необычный шум за стенами темницы. В огороженный тыном монастырский двор вошли многие люди, и гомон слышался даже через бревна его тюрьмы. А через пузырь оконца он смог разглядеть лишь тени. С трудом определил большое количество лошадей с санями. Это всё удивляло, и любопытство заполнило его, уступив копившейся злобе и недовольству.

С трудом дождался своего приятеля, молодого монаха, который принёс ему обед с большим опозданием. И Тимошка не утерпел, спросил, приняв скудную еду:

— Что тут творится? Откуда столько людей с лошадьми?

— Да вот понаехали. Тоже святые люди, правда, под охраной казаков и стрельцов.

— Ого! — удивился юноша. — Куда путь-то держат?

— За Камень, Тиша. Колокола везут для церквей и стрельцов против самоедов.

— А точнее не знаешь?

— На реку Таз, слыхал. Строить город там для промысла и торговли. Так говорят, парень. А ту-то как? Скоро выходить тебе. Дня три осталось, вроде бы.

— До тех пор я тут околею от голода и холода, — пожаловался Тимошка. — Много наехало? И чего им тут надо?

— Вроде бы что-то случилось у них. Больных решили оставить у нас. Отец настоятель в ужасе, не знает что и делать. Куда девать всю эту ораву. Ладно, я побежал, а то накажут. Дела не ждут, требуют своего. Держись, Тимоха!

Только сумерки начались, как Тимофея потребовал к себе отец Серафим с келарем. Что бы не произошло потом, Тимошка был рад оказаться на воле и вдохнуть свежего морозного воздуха. Всё лучше, чем сидеть в этой навозной яме. Даже оконце у самого потолка едва от земли на пол-аршина виднеется, да и то скоро и его завалит снегом. К тому же морозы крепчают.

Келарь с неприязнью без тени смирения в лице, встретил Тимошку грубо.

— Что, греховодник, остепенился, грешник?

Тимошка лишь поклонился, чувствовал лёгкое головокружение от студёного воздуха, и думать не хотелось. А келарь толкнул в спину, заправляя в келью настоятеля. Тимофей вошёл и с низким поклоном молвил:

— Здрав будь, отец Серафим, благодетель божий!

— Отмолил грехи свои, богохульник? — мрачно спросил настоятель. — Готов послужить вере нашей богоугодной и единой?

— Готов, святой наш отец, — ответил Тимофей, низко поклонился и перекрестился на образа в красном углу кельи, хорошо убранной и чистой.

Отец Серафим пристально вглядывался в лицо послушника, словно торопясь проникнуть в его сокровенное. Осенил себя крестным знамением, мельком глянул на образа, молвил будто с облегчением:

— Слушай, отрок беспутный. Даю тебе путь к очищению от греховных намерений. Завтра на рассвете будешь сопровождать