Родился заволжский преосвященный в знатномпридворном семействе, окончил Пажеский корпус и вышел оттуда в гвардейскуюкавалерию (было это еще в царствование Николая Павловича). Вел обычную длямолодого человека его круга жизнь, и если чем-то отличался от своихсверстников, то разве что некоторой склонностью к философствованию, впрочем, нестоль уж редкой среди образованных и чувствительных юношей. В полку «философа»считали хорошим товарищем и исправным кавалеристом, начальство его любило ипродвигало по службе, и к тридцати годам он, верно, вышел бы в полковники, нотут случилась Крымская кампания. Бог весть какие прозрения открылись будущемузаволжскому епископу в его первом боевом деле, конной сшибке под Балаклавой, нотолько, оправившись после сабельного ранения, вновь брать в руки оружие он непожелал. Вышел в отставку, распростился с родными и вскоре уже пребывал наискусе в одном из отдаленнейших монастырей. Однако и сейчас, особенно когдаМитрофаний служит в храме молебен по случаю одного из двунадесятых праздниковили председательствует на совещании в консистории, легко представить, как онраскатисто командовал своим уланам: «Эскадрон, сабли к бою! Марш-марш!»Незаурядный человек проявит себя на любом поприще, и в безвестностидальнемонастырской жизни Митрофаний пребывал недолго. Как прежде он, еще будучив обер-офицерском чине, стал самым молодым эскадронным командиром во всейлегкоконной бригаде, так и теперь ему выпало стать самым молодым изправославных епископов. Назначенный к нам в Заволжск сначала викарием, а затеми губернским архипастырем, он проявил столько мудрости и рвения, что вскоростибыл вызван в столицу, на высокую церковную должность. Многие прочили Митрофаниюв самом недалеком будущем белый митрополичий клобук, но он, поразив всех, опятьсвернул с накатанного тракта — ни с того ни с сего запросился обратно в нашуглушь и после долгих уговоров, к радости заволжан, был с миром отпущен, чтобыбольше уж никогда не покидать здешней скромной, удаленной от столиц кафедры.

Хотя что ж с того, что удаленной. Давноизвестно, что чем удаленней от столицы, тем ближе к Богу. А столица, она и затысячу верст дотянется, если взбредет ей, высоко сидящей и далеко глядящей, вголову такая фантазия.

Из-за такой-то вот фантазии и не спал нынчевладыка, без удовольствия внимая надоевшим цикадьим crescendo. Столичнаяфантазия имела лицо и имя, звалась синодским инспектором Бубенцовым, и,прикидывая, как дать укорот этому злокозненному господину, преосвященный уже всотый раз переворачивался с боку на бок на мягкой, утячьего пуха перине,кряхтел, вздыхал, а по временам и охал.

Ложе в архиерейской опочивальне былоособенное, старинное, еще елисаветинских времен, на четырех столбах и сбалдахином в виде звездного неба. В период уже поминавшегося увлечения аскезойМитрофаний преотлично ночевал и на соломе, и на голых досках, пока не пришел кзаключению, что плоть умерщвлять — глупость и незачем, не для того Господь ееслепил по образу и подобию Своему, да и не пристало архипастырю бахвалитьсяперед подопечным клиром, навязывая ему самоистязательную строгость, к которойиные не испытывают душевного расположения, да и по церковному уставу необязаны. К зрелым годам стал преосвященный все больше к тому склоняться, чтоистинные испытания человеку ниспосылаются не в области физиологической, а вобласти духовной, и истребление тела отнюдь не всегда влечет за собой спасениедуши. Потому обставлены епископские палаты не хуже губернаторского дома, стол втрапезной и вовсе не в пример лучше, а яблоневый сад первый во всем городе — сбеседками, ротондами и даже фонтаном. Мирно там, тенисто, мыслеродительно, ипускай перешептываются недоброжелатели — на дурной роток не накинешь платок.

А с коварным проверяльщиком Бубенцовымпоступить надо вот как, придумал владыка. Перво-наперво отписать в ПетербургКонстантину Петровичу про все художества его доверенного нунция и про то, какаябеда может произойти для церкви от этих художеств. Оберпрокурор человек умный.Возможно, что и внемлет. Но посланием не ограничиваться, а непременно призватьк беседе губернаторшу Людмилу Платоновну — усовестить, пристыдить. Женщина онадобрая и честная. Должна одуматься.

Всё и устроится. Куда как просто.

Но и после того, как от сердца отлегло, сонвсе равно не шел, и дело было не в круглой луне, и даже не в цикадах.

Зная свою натуру и имея привычку досконально,до винтика разбирать работу ее механизма, Митрофаний принялся вычислять, что зачервь его гложет, не попускает разуму окутаться сонным облаком. В чем причина?

Неужто давешний разговор с взбалмошной белицейдворянского звания, которой отказано в постриге? Владыка не стал ходить вокругда около, брякнул ей начистоту: «Вам, дочь моя, не Сладчайшего Жениха Небесногонадобно, это всё ваши иллюзии. Вам самого обычного жениха нужно, из чиновничьегосословия, а еще лучше — офицера. С усами». Не следовало бы так, конечно.Истерика была и потом еще долгое утомительное препирательство. Но это ладно,пустое. Что еще?

Пришлось принять неприятное решение насчетотца эконома из Богоявленского монастыря. За пьяное бесчиние и блудное хождениек женщинам неодобрительного поведения преступник был приговорен к увольнению изобители и обращению в первобытное звание. Теперь пойдет писанина — ивысокопреосвященному, и в Синод. Но и это было дело обычное, причина тревогикоренилась не в» нем.

Митрофаний подумал еще, пощупал в себе, какбывало в детстве, на «тепло-холодно» и вдруг понял: письмо от двоюродной тетки,генеральши Татищевой, вот где, оказывается, червоточина. Сам удивился, носердце сразу подтвердило — горячо, в самую точку. Вроде глупость, а на душечто-то кошки скребут. Взять перечесть?

Сел на кровати, зажег свечу, надел пенсне. Гдеоно, письмо-то? А, вот, на столике.

«Милый мой Мишенька, — писала старуха МарьяАфанасьевна, по прежней памяти называя родственника давно забытым мирскимименем, — здоров ли ты? Отпустила ли тебя окаянная подагра? Прикладываешь ли тыкапустный лист, как я тебе велела? Аполлон Николаевич, покойник, всегдаговорил, что…» Далее следовало пространное описание чудодейственных свойствогородной капусты, и преосвященный нетерпеливо заскользил взглядом по строчкам,написанным ровным, старомодным почерком. Глаза споткнулись на неприятнойфамилии. «Опять навешал меня Владимир Львович Бубенцов. И что только врали пронего, будто он прохвост и чуть ли не душегуб. Славный молодой человек, мнепонравился. Прямой, без фанаберии, и в собаках толк понимает. Знаешь ли ты, чтоон мне, оказывается, родня по линии Стрехниных? Моя бабка Аделаида Секандровнавторым браком…» Нет, и не это, дальше.