Когда инокини выстроились получать отпреосвященного по яблоку, он отличил каждую — кого к руке подпустил, кого поголове легонько погладил, кому просто улыбнулся, а с последней, Пелагией, вышелказус. Наступила, нескладная, отцу иподиакону на ногу, шарахнулась сизвинением, всплеснула рукой и локтем прямо по блюду. Грохот, звон серебра окаменный пол, во все стороны обрадовано катятся красные яблоки, и мальчишки издуховного училища, кому и не положено вовсе, потому что озорники и сорванцы, ужрасхватали драгоценный царский ананас, ничего не оставили людям достойным,заслуженным, кто за Пелагией своего череда ожидал. И вечно с ней так — немонахиня, а недоразумение конопатое.

Митрофаний пожевал губами, но от внушениявоздержался, потому что храм Божий и праздник.

Сказал только, благословляя:

— Прядку-то подбери, стыдно. И в библиотекуступай. Говорить с тобой буду.

* * *

— Некий осел вообразил себя рысаком, принялсяраздувать Ноздри и стучать копытом о землю. (Так начал разговор преосвященный.)«Всех обгоню! кричал. — Я самый быстрый, самый резвый!» И до того убедительнокричал, что все вокруг поверили и стали повторять: «Наш-то осел и не оселвовсе, а самый что ни на есть чистопородный аргамак. Надо его теперь на скачкивыпускать, чтобы он все до единого призы завоевал». И не стало после этого ослужитья, потому что как где бега, сразу его под узду и скакать волокут. «Давай,мол, длинноухий, не выдавай». То-то славное ослу житье вышло.

Монахиня, давно привычная к епископовыминосказаниям, слушала сосредоточенно. Невнимательно на нее взглянуть — юнаядевица: лицо чистое, милоовальное, собой располагающее и вроде как наивное, ноэто обманчивое впечатление возникало от вздернутого носа и удивленноприподнятых бровей, а пытливые круглые карие глаза смотрели из-за таких жекруглых очков вовсе даже не просто, и было по глазам видно, что нет, это неюница — и пострадать успела, и пожить, и поразмыслить о пожитом. Свежесть же имоложавость от белой кожи, часто сопутствующей рыжеволосию, и от оранжевогокрапчика неистребимых веснушек.

— Так вот скажи мне, Пелагия, к чему сияпритча?

Инокиня задумалась. С ответом не спешила. Маленькиебелые руки непроизвольно потянулись к холщовой сумке, висевшей у пояса, ивладыка, знавший, что Пелагии легче думается с вязаньем в руках, позволил:

— Вяжи, можно.

Проворно защелкали острые стальные спицы, иМитрофаний поморщился, вспомнив, какие отвратительные произведения появляютсяна свет из этих обманчиво ловких пальцев. На Святую Пасху сестра поднеслаархиерею белый шарфик с буквами ХВ, скособоченными так, будто они уже успелиизрядно разговеться.

— Это кому? — настороженно спросил владыка.

— Сестре Емилии. Поясок, а по нему пущу узориз черепов с костями.

— Ну-ну, — успокоился он. — Так что притча?

— Я так думаю, — вздохнула Пелагия, — что этопро меня, грешницу. Сей аллегорией, отче, вы хотели сказать, что из меняинокиня, как из осла резвый скакун. И такое немилосердное суждение обо мне вывынесли оттого, что я в храме яблоки просыпала.

— Просыпала-то нарочно? Чтоб в храме кутерьмуустроить? Признайся. Митрофаний заглянул ей в глаза, но устыдился, потому чтопрочел в них кроткий укор. — Ладно-ладно, это я так… А притча моя не к тому, неразгадала ты. Что же это у нас, человеков, за устройство такое, что всякоесобытие и всякое сказанное слово мы непременно тщимся на себя приложить?Гордыня это, дочь моя. И невелика ты птица, чтоб я про тебя притчи загадывал.

Внезапно осердившись, он встал, заложил рукиза спину и прошелся по библиотеке, которая, пожалуй, заслуживает того, чтобыуделить ей некоторое внимание.

Архиерейская библиотека содержалась видеальном порядке и находилась в ведении секретаря Усердова, работникастарательного, в полном соответствии с фамилией. В центре самой протяженной изстен (той, что была лишена окон и дверей) располагался шкаф с трудами побогословию и патрологии, где хранились вероучительные сочинения нацерковно-славянском, латыни, греческом и древнееврейском. По левую сторонутянулись шкафы агиографии с житиями святых, как православных, так иримско-католических; по правую — труды по истории церквей, литургике иканонике. Отдельное место занимал обширный шкаф с трактатами по аскетике,напоминание о прежнем увлечении преосвященного. Были в том шкафу и драгоценнейшиередкости вроде первых изданий «Внутреннего замка» святой Терезы Авильской или«Одеяния духовного брака» Рейсбрука Удивительного. На длинном столе, тянувшемсячерез всю комнату, высились подшивки русских и иностранных газет и журналов,причем самое почетное место отводилось «Заволжским епархиальным ведомостям»,губернской газете, редакторство которой владыка вел самолично.

А литература нерелигиозная, самых различныхнаправлений, от математики до нумизматики и от ботаники до механики, стояла накрепких дубовых полках, сплошь занимавших три остальные стены библиотечногопомещения. Единственный род чтения, которого владыка избегал, почитаямалополезным, была беллетристика. Творец небесный измыслил в сем мирепредостаточно чудес, загадок и неповторимых историй, говаривал епископ, так чтосмертным человекам незачем выдумывать собственные миры и игрушечных человечков,все равно против Божьего вымысла выйдет скудно и неудивительно. Правда, сестраПелагия с владыкой спорила, ссылаясь на то, что раз Господь заронил в душучеловека желание творчества, то Ему виднее, есть ли смысл и польза в сочинениироманов. Однако этот теологический диспут был начат не Митрофанием и егодуховной дочерью, а много ранее; не ими и закончится.

Остановившись перед Пелагией, смиренноожидавшей, когда иссякнет не вполне понятное раздражение духовного учителя,Митрофаний вдруг спросил:

— Что нос-то блестит? Снова конопушкиодуванным эликсиром выводила? Статочное ли дело Христовой невесте о такойсуетности заботиться? Ведь ты умная женщина. Вот и блаженный Диадох поучает:«Украшающая плоть свою повинна в телолюбии, оно же есть знамение неверия».

По шутливому тону преосвященного Пелагияпоняла, что тучка улетела, и ответила бойко:

— Ваш Диадох, владыко, известный мракобес. Они мыться запрещает. Как там у него в «Добротолюбии» сказано? «Бани следует,воздержания ради, удалятся, ниже бо тело наше ослабевает сладостною оноюмокротою».

Митрофаний сдвинул брови:

— Я вот тебя поставлю сто земных поклоновкласть, чтобы непочтительных слов о древнем мученике не говорила. И обукрашении плоти он правильно поучает.