Поставив портфель на стул, Ефим осторожно вытаскивал папку ивручал мне, одновременно как бы и смущаясь, и оказывая честь, которой он некаждого удостаивал (не каждый, правда, спешил удостоиться).

- Знаешь,- говорил он, отводя при этом глаза,- мне оченьважно знать твое мнение.

Иногда я пытался как-нибудь отбрыкаться:

- Ну зачем тебе мое мнение? Ты же знаешь, что от критики яотошел, потому что всерьез заниматься критикой не дают, а не всерьез ею заниматьсяне стоит. Я работаю в институте, получаю зарплату. А о текущей литературеписать не собираюсь. Ни о твоих книгах, ни о других.

Он в таких случаях пугался, смущался и пытался меня уверить,что ни на какую печатную критику и не надеется, ему достаточно только моеговысокоавторитетного устного мнения.

И конечно, я всегда давал слабину.

Однажды, впрочем, я сильно на Ефима рассердился и сказал неему, а своей жене:

- Вот придет, и я ему скажу, что я его книгу не читал ичитать не буду. Я не хочу читать про хороших людей. Я хочу читать про всякихнегодяев, неудачников и проходимцев Про Чичикова, Акакия Акакиевича, проРаскольникова, который убивает старух, про человека в футляре или про ОстапаБендера. А мой любимый герой - дезертир, торгующий крадеными собаками.

- Подожди, не горячись,- попыталась меня утихомирить жена.-Посмотри хотя бы первые страницы, может быть, в них все-таки что-то есть.

- И смотреть не желаю! В них ничего нет и быть не может.Глупо ожидать от вороны, что она вдруг запоет соловьем.

- Но ты хоть полистай.

- И листать нечего! - Я швырнул рукопись, и она разлетеласьпо всей комнате.

Жена вышла, а я, поостыв, стал собирать листки, заглядывая вних и возмущаясь каждой строкой. В конце концов я пролистал всю рукопись,прочел несколько страниц в начале, заглянул в середину и в конец.

Роман назывался "Перелом". Один из участниковгеологической экспедиции сломал ногу (и вначале даже мужественно пытался этоскрыть), а врача поблизости нет, он находится в поселке за сто пятьдесяткилометров, и имеющийся у экспедиции вездеход на беду сломался. И вот хорошиелюди несут своего мужественного товарища на руках, в дождь и снег, через топи ихляби, переживая неимоверные трудности. Больной, хотя и мужественный, нонемного отсталый. По-хорошему отсталый. Он просит друзей оставить его на месте,потому что они уже нашли конец нужной жилы, которая очень нужна государству. Араз нужна государству, то и для него она дороже собственной жизни. (Хорошиелюди тем, особенно, и хороши, что своей жизнью особо не дорожат.) Герой проситего оставить и получает, разумеется, выговор от хороших своих товарищей заоскорбление. За высказанное им предположение, что они могут покинуть его вбеде. И хотя у них кончились все припасы: и еда и курево - и ударили морозы, онивсе-таки донесли товарища до места, не бросили, не пристрелили, не съели.

Все было ясно. На листке бумаги я набросал некоторые заметкии ждал Ефима, чтобы сказать ему правду.

В четверг, как всегда, он явился, нагруженный своим раздутымпортфелем, из которого и мне досталась банка болгарской кабачковой икры.

Мы поговорили о том о сем, о последней передаче "ГолосаАмерики", о наших домашних, о его сыне Тишке, который учился васпирантуре, о дочке Наташе, жившей в Израиле, обсудили одну очень смелуюстатью в "Литературной газете" и оценили шансы консерваторов илейбористов на предстоящих выборах в Англии. Почему-то отношения консерваторови лейбористов Ефима всегда волновали, он регулярно и заинтересованно пересказывалмне, что Нил Киннок сказал Маргарет Тэтчер и что Тэтчер ответила Кинноку.

Наконец, я понял, что уклоняться дальше некуда, и сказал,что рукопись я прочел.

- А, очень хорошо! - Он засуетился, немедленно извлек изпортфеля средних размеров блокнот с Юрием Долгоруким на обложке, а из карманаручку "Паркер" (подарили океанологи) и выжидательно уставился наменя.

Я посмотрел на него и покашлял. Начинать прямо с разгромабыло неловко. Я решил подсластить пилюлю и сказать для разгона что-нибудьпозитивное.

- Мне понравилось...- начал я, и Ефим подведя под блокнотколено, застрочил что-то быстро, прилежно, не пропуская деталей.- Но мнекажется...

Паркеровское перо отдалилось от блокнота, на лице Ефимовомпоявилось выражение скуки, глаза смотрели на меня, но уши не слышали.

Это была не осознанная тактика, а феномен такого сознания,обладатели которого видят, слышат и помнят только то, что приятно.

- Ты меня не слушаешь,- заметил я, желая хотя бы частичнопробиться со своей критикой.

- Нет-нет, почему же! - Слегка смутясь, он приблизил перо кбумаге, но записывать не спешил.

- Понимаешь,- сказал я,- мне кажется, что, сломав ногу,человек, даже если он очень мужественный и очень хороший, во всяком случае впервый момент, думает о ноге, а не о том, что государству нужна какая-то руда.

- Кобальтовая руда,- уточнил Ефим,- она государству нужнапозарез.

- А, ну да, это я понимаю. Кобальтовая руда, она, конечно,нужна. Но она там лежала миллионы лет и несколько дней, наверное, может ещеполежать, каши не просит. А нога в это время болит...

Ефим поморщился. Ему было жаль меня, чуждого высокихпорывов, но спорить, он понимал, бесполезно. Если уж в человеке чего-то нет,так нет. Поэтому он ограничил нашу дискуссию пределами, доступными моемупониманию, и спросил, что я думаю об общем построении романа, о том, как этонаписано.

Написано это было, как всегда, из рук вон плохо, но я увиделв глазах его такое отчаянное желание услышать хорошее, что сердце мое дрогнуло.

- Ну, написано это...- Я немного помялся.- ...Ну, ничего.-Посмотрел на него и поправился: - Написано довольно хорошо.

Он просиял:

- Да, мне кажется, что стилистически...

За такой стиль, конечно, надо убивать, но, глядя на Ефима, япромямлил, что по части стиля у него все в порядке, хотя есть некоторыешероховатости...

Тут он полез в карман, то ли за платком, то ли за валидолом,и я понял, что даже некоторых шероховатостей достаточно для небольшогосердечного приступа.

- Маленькие шероховатости,- поспешил я поправиться.- Совсемнебольшие. А впрочем, может быть, это мое субъективное мнение. Ты знаешь, меняи раньше всегда ругали за субъективизм. А объективно это вообще хорошо,здорово.

- А как тебе понравилось, когда Егоров лежит и смотрит наБольшую Медведицу?

Егоровым, кажется, звали главного героя. А вот где он лежити на что смотрит, этого я припомнить не мог и вынужденно похвалил Егорова иБольшую Медведицу.