Стандартизация английского языка, произошедшая благодаря книгопечатанию, привела к огромному расширению словаря, буквальному запрету на развитие морфологии и синтаксиса и расширяющемуся разрыву между устным и письменным словом. Местные и региональные различия подавлялись или стирались; хотя немалое число провинциальных слов и фраз, напротив, поднимались до общенационального уровня. Сэр Вальтер Скотт, например, считал необходимым объяснять своим английским читателям такие шотландские термины, как daft, dour, usquebaugh1, которые в основном благодаря его собственным сочинениям с тех пор уверенно прописались южнее шотландской границы. За последние двадцать или тридцать лет подъем американской литературы и литературной критики, поддержанный массовыми, хоть и не столь литературными, журналами и, конечно, фильмами, радио- и телепрограммами, обогатили стандартный английский язык сотнями «американизмов», значительная часть которых по сути является старыми добрыми английскими словами, которые «Мэйфлауэр»[11] [12] доставил на дальние берега, а теперь они вернулись на родину вместе с монотипом.

Здесь можно поразмыслить о том, сможет ли все возрастающее преобладание американской литературы в англоязычном мире растопить английскую морфологию и синтаксис, которые фактически намертво заледенели с начала XVI века.

Как только та или иная печатная грамматика стала доступна каждому школьнику и учебники по латыни и английскому для начинающих стали одними из первых книг, сошедших с печатного станка, народом овладела мысль о том, что существуют зафиксированные стандарты «правильного» и «неправильного». Правила, изложенные авторами грамматик и словарей, стали обязательными для исполнения и остановили свободное развитие языка, по крайней мере в его печатном виде.

Интересным примером является множественное число глагола to be в настоящем времени. Его «обычная» форма в ранние тюдоровские времена: мы, ты, они be. Тиндейл и Ковердейл, оба происходившие с севера, предпочли в своих Библиях северную диалектную форму are, и be вскоре вышла из моды, хотя Кранмер и пытался сохранить ее в своей первой «Книге обычных молитв» (We be not worthie…); идиома the powers that be («существующие власти», Послание к римлянам, 13: 1) – это его последний слабый пережиток, сохранившийся даже в исправленном издании Библии.

Большинство сильных и неправильных глаголов исчезли бы, если бы не тот факт, что их искусственно сохранили в печати. Только в тех случаях, когда неправильные и правильные формы находились более-менее в равновесии друг с другом в XVI веке, правильное спряжение одержало верх: help, holp, holpen полностью уступило место help, helped, helped (с характерным пережитком в кранмеровском молитвеннике: «He has holpen his servant Israel»). Даже авторитет Шекспира не помог сохраниться формам reach, raught, raught; worked вытеснило старое wrought в немногие идиомы, особенно поэтического характера. Но если современный ребенок-кокни скажет – как это часто случается – «I teached, we was», он получит двойку за грамматические «ошибки», и никто не похвалит его за то, что он сохраняет исконный язык и не дает ему превратиться в мертвый.

Тот же процесс устранения неправильностей остановил и образование множественного числа: ученики Кекстона постарались сделать так, чтобы дальнейшее упрощение стало буквально невозможным. Ни один наборщик, корректор или критик не пропустит форму oxes и mouses[13]; но никто не возражает против eyes и cows – а единственная разница состоит в том, что эти неологизмы сумели укрепиться в печати XVI века и таким образом изгнали более старые формы eyen и kine, прежде чем печатный станок успел возвести их в канон.

Самое замечательное или, по крайней мере, наиболее заметное отражение стандартизации английского языка в уравнительном действии печати можно увидеть в нашем современном правописании. До изобретения печати правописание было в значительной степени фонетическим; то есть каждый писец изображал слова на пергаменте или бумаге более-менее так, как он их слышал (хотя монашеские скриптории и государственные и муниципальные канцелярии стремились к определенной унификации в пределах своих полномочий); современный же наборщик набирает их как незыблемый декрет Хораса Харта и Коллинза[14]. Мильтон был одним из последних авторов, которые осмеливались навязать своим издателям личные орфографические причуды вроде различия между выразительным hee и несерьезным he.

Англосаксонский писец писал slapan, так как его современники произносили это слово аналогично немецкому schlafen; средневековый английский писец писал sleepen, потому что гласный звук изменился и стал звучать примерно как шотландское долгое a; и так как это произношение еще было в ходу во времена Кекстона, мы так и пишем sleep, хотя его звук фонетически превратился в нечто вроде долгого i во французском слове Paris. Мы не только в целом сохранили фонетику XVI века – как в словах climb и lamb, где конечное b стало непроизносимым, – но и с достойным лучшего применения пылом загромоздили язык новым мусором – как, например, в слове debt, фактически от французского dette, которое ошибочно возводят к латинскому debita; или victuals, происходящее от французского vitailles, a не от латинского victus. И ответственность за большинство подобных благоглупостей лежит на ученом докторе Джонсоне[15].

Тем не менее этот недостаток более чем компенсируется большими преимуществами. Королевский английский, зафиксированный Уильямом Кекстоном и его собратьями по искусству, стал общим средством выражения и мысли миллионов людей во всем мире. Каждая книга или газета, напечатанная на английском языке, понятна и лондонцам-кокни, и канадцам, и калифорнийцам, как и любому жителю любого Веллингтона, будь то в Британской Колумбии, Онтарио, Западно-Капской провинции, Шропшире, Сомерсете, Новом Южном Уэльсе, Новой Зеландии, Южной Австралии, Западной Австралии, Канзасе, Огайо, Техасе, независимо от различий в речи, местных, региональных и национальных.

Такое же влияние печатного слова можно наблюдать и в развитии немецкого и итальянского языков. В то время как на протяжении всего Средневековья нижненемецкий и верхненемецкий были двумя независимыми литературными языками, печатники лютеровского перевода Библии гарантировали «лютеранскому немецкому» – умелому сочетанию верхне-, средне- и нижненемецкого языков – бесспорное господство в качестве «стандартного немецкого», низведя все остальные формы до статуса диалекта.