У молодого, растущего государства была бездна своих проблем: то война, то неустойчивый мир с турками, то нелёгкий раздел Польши, а внутри страны — чума и чумной бунт в Москве…

А Фальконет всё жаловался, ныл, искал сочувствия государыни от бесконечных нападок Бецкого, постоянные баталии с которым давно перестали её веселить и порядком надоели… Короче говоря, французский ваятель ей, в конце концов, наскучил, и она бросила его на съедение недоброжелателям. На его жалобные письма она теперь отвечала скупо и неохотно, с трудом поддерживая шутливый тон, словно отмахиваясь от назойливой мухи.

— Я думаю, что климат начинает иметь на Вас влияние, профессор Фальконет… Французы от природы гораздо сговорчивее, гораздо податливее и гораздо более думают о себе, чем Вы. Один только северный воздух может сделать человека так мало снисходительным… — Только и написала она в ответ на его очередное жалобное послание.

Бецкой, почувствовав свою силу и власть, давал художнику самые нелепые указания. Однажды Ласкари, с весьма серьёзным видом вручил ваятелю письменное распоряжение генерала, о том, что будущая статуя должна быть расположена так, чтобы один глаз императора зрил на Адмиралтейство, а другой — на Здание двенадцати коллегий…

А когда Фальконет, прочитав этот приказ, бессильно опустился на стул, шевалье заметил:

— Такое возможно лишь при косоглазии царя, о чём я при самом внимательном изучении его истории нигде не встречал.

Фальконет тут же бросился писать императрице, о чём Бецкой был незамедлительно уведомлен Ласкари. Императрица опять ответила коротко и нейтрально.

— Правый и левый глаза Петра Великого меня очень насмешили, это более, чем глупо. Я уверена — Вы сделаете прекрасный монумент наперекор Вашим недоброжелателям. Зависть к Вам — признак их уважения…

Только и всего…

И очень скоро, едва стала подходить к концу короткая летняя ночь, возле дома ваятеля, совсем рядом с мастерской начались какие-то строительные работы. Грохот забиваемых свай заставил вскочить с постели перепуганного Фальконета. Он выбежал из дома в одном халате и в колпаке. За ним, позёвывая, вышел и Ласкари, давно проживавший с ним в одном доме.

— Шевалье, зачем здесь эти рабочие? Узнайте, сделайте милость…

Ласкари подошёл к работникам, разглядел в сумерках раннего утра старшего из них.

— Послушай! Поди сюда! Зачем вы здесь и по чьему приказу?

— Нынче генерал Бецкой приказал срыть вон ту кузницу…

Фальконет, подойдя поближе, услышал его слова, чуть не заплакал.

— В этой кузнице я приготовляю арматуру для бронзы…

Рабочий сочувственно взглянул на него.

— Простите, Ваша милость, мы — люди подневольные, как приказано, так и делаем… А сваи вбивают — так в этом месте по плану, государыней подписанному, новое строительство будет вестись… А что именно — нам про то неведомо…

— Ладно, ступай… — Отпустил его Ласкари.

И земля снова начала сотрясаться от забиваемых свай.

Фальконет сорвался с места.

— Бецкой решил свести меня с ума… Я тотчас же еду к нему!

— Профессор Фальконет, остановитесь! — Ласкари с лёгким сочувствием посмотрел на него. — Теперь только четыре часа утра!

— Сей же час и поеду!

Он убежал в дом переодеваться, а Ласкари вновь подозвал старшего рабочего.

— Подойди-ка ещё… Ты вот что, парень… Давеча мне генерал Бецкой план показывал… Вы далеко нынче копать начали…

— Ну, нет, Ваша милость, я при Конторе строений давно тружусь и в чертежах толк имею, меня нарочно сему учили… Мы копать точно в назначенном месте начали, разве что на один вершок просчёт есть…

Ласкари разозлился.

— А я тебе говорю, что надо на два аршина ближе к портретолитейному дому копать!

— Не, Ваша милость, никак невозможно… Да и ваятеля жалко, прямо плачет весь…

— Тебе-то какое до ваятеля дело? Пошёл вон! — Разозлился шевалье.

— Ваша воля, сударь…

А Петербург только начинал лениво просыпаться. Зевая, к воротам богатого дома вышел дворник, по набережной, перепрыгивая через наваленные друг на друга гранитные плиты, торопились работные люди. К дверям Почтамта подъехал первый дормез и несколько ямщицких троек, раскрашенных в жёлтые цвета. В окнах дворцов кое-где мерцали редкие свечи — то ли хозяева не ложились ещё, то ли рано встали… На Сенатской площади было пустынно, только бродячие собаки искали что-то, пробегая стаей по заросшему за лето бульвару.

Фальконет был зол. Кое-как одевшись в спешке, он растолкал крепко спавшего в передней кучера, неизменно находившегося под рукой, и велел везти к Бецкому. Ярость, досада, ненависть к этому вельможе бушевали в его груди, и он поминутно поторапливал своего Ваньку. Едва поравнялись с домом генерала, он выскочил из экипажа, несколько раз сильно дёрнул звонок у парадного, потом начал стучать ногами в тяжёлые глухие двери… Ему открыл заспанный швейцар с париком, надетым спросонья набекрень.

— Сделайте милость, сударь, не шумите… Его высокопревосходительство спят ещё…

Фальконет оттолкнул швейцара, ворвался в богатый вестибюль с огромными венецианскими зеркалами.

— Зато я давно не могу спать. Буди своего хозяина!

— Никак невозможно, сударь… Его высокопревосходительство вчера плохо себя чувствовать изволили и нынче никого принимать не велели… Тем паче, в такую рань… — добавил он от себя.

Последние слова швейцар произнёс уже достаточно раздражённо. Фальконет больше не успел произнести ни одного слова. На лестнице, ведшей из вестибюля в верхние покои, появился хозяин дома в колпаке и шлафроке.

— Видимо бессонница Вас так замучила, мсьё Фальконет, что Вы по ночам своих начальников тревожить изволите… — мрачно изрёк он.

Фальконет, нисколько не смутившись при его появлении, почти закричал.

— Побойтесь Бога, сударь! Кто кого изволит тревожить?! Разве не могли Вы повести стройку так, чтобы не мешать мне? Зачем Вы постоянно вредите исполнителю дела, за которое отвечаете перед потомками?

Бецкой стоял наверху, а Фальконет глядел на него снизу вверх, не замечая трагикомичности своего положения. Генерал деланно зевнул.

— Мсьё Фальконет, нынче слишком ранний час, чтобы о потомках рассуждать! Коли Вам сказать более нечего, то позвольте мне отправиться в опочивальню и продолжить свой отдых. Для моих глаз весьма вредно раннее вставание…

Фальконет, вдруг понял своё бессилие и совсем потерял голову. Он стал подниматься по лестнице наверх, глядя прямо в полуслепые глаза Бецкого. Швейцар, испугавшись за своего господина, двинулся за ваятелем, готовый в любой момент схватить его за воротник.

— Я знаю, почему Вы меня так ненавидите… — Он более не кричал, он говорил медленно, хрипло, казалось, ещё минута, и он вцепится в генерала. — Мне всё объяснил шевалье… Я не Ваша креатура… Я предпочитаю лишний труд лишнему унижению, и ни о чём Вас не прошу… Ласкари говорил мне, что Вы…

— Господи, ты свидетель — и от ума сходят с ума! — Мрачно оборвал его Бецкой.