Было очень обидно, что я не вижу его. Он сказал, что я могу «увидеть» его пальцами. Я была как ребенок, который заново учится воспринимать этот мир. Поначалу было трудно, но эти прикосновения дарили очень сильные ощущения. Очертания щек, изгиб губ, колючая щетина на подбородке, дрожание рук и учащенное дыхание – все это очаровывало и возбуждало. Мне хотелось как можно скорее прозреть и в полной мере насладиться своими новыми впечатлениями.

Он считал, что моя болезнь излечима, и я верила ему: я бы немедленно убила себя, если бы знала наверняка, что в Германии у меня обнаружат, к примеру, смерть зрительных клеток. Обследований было слишком много, а ждать результатов приходилось слишком долго. Я слышала огромное количество иностранных научных терминов, и слишком мало надежды в словах врачей. Ежедневные обследования становились привычными и сводили с ума своей бесполезностью. Меня обследовали с ног до головы, изучили мои волосы, биографию, ДНК, зубы, почки, уровень сахара, кровяное давление, сердце, функции мозга и тела. Обнаружили несколько мелких проблем, но все они не имели отношения к глазам.

Убрали зажимы в плечевом поясе, связанные, вероятно, с подготовкой к свадьбе. У меня в организме не хватало железа, исправили и это, добавив в мой рацион печень, шпинат и свеклу. Я начала заниматься лечебной физкультурой под руководством тренера, ко мне приходил психотерапевт. Врачи пытались выяснить, не связана ли потеря зрения с глубинными психологическими проблемами. Они предполагали, что слепота – плод моего воображения или скрытого желания, и даже не отметали версию того, что я очень талантливая актриса. Глупая попытка вылечить меня с помощью шока, сказав, что мои родные погибли в автокатастрофе, вызвала у меня только приступ ужаса и рыданий. Это не сработало, и мне было крайне неприятно. Я превратилась в жалкий ошметок человека, ущербный, несчастный и беспомощный.

Никаких парижских парков, Эйфелевой башни и каннских пляжей – только больничные палаты, МРТ, терапевты, офтальмологи и психоаналитики. Через три или четыре месяца я вернулась домой, по-прежнему ничего не видя и страдая от того, что никогда больше не смогу ничего прочитать, нарисовать, сфотографировать или даже просто выбрать, какую из наших с мужем фотографий повесить на стену в спальне.

Я была в такой глубокой депрессии, что мне прописали антидепрессанты. Шло время, в конце концов я привыкла сидеть в обществе пожилых дам, пить чай и вспоминать о прошлом. Старики часто обсуждают ушедшие счастливые дни, и эти разговоры я всегда поддерживала с искренним интересом. Я научилась «видеть» людей по голосам, по выбору слов, по тому, как они выражают эмоции – страстно или сдержанно. То, как они начинали и заканчивали свои истории, говорило мне об их чувствах по отношению к сказанному и позволяло представить то, что я не могла увидеть.

Круг моих друзей сузился, потому что я больше не могла участвовать в их веселых встречах. Я замечала жалость в их преувеличенно подробных описаниях происходящего вокруг. Поначалу я пыталась не отставать от них, но теперь я больше не могла смотреть кино, ходить по кофейням и ресторанам. Я не могла вместе со всеми обсуждать обработанные на компьютере фотографии – как было и как стало; читать стишки и шутки, которые они отправляли по WhatsApp, ходить по магазинам за платьями, украшениями и аксессуарами, в общем, заниматься всем тем, что мне так нравилось. Я была слепа. И точка. Я не могла увидеть то, что они описывали, и отчаянные мои попытки понять происходящее давались мне так же тяжело, как им – попытки объяснить.

Я чувствовала, что медленно увядаю. Все постепенно стали для меня чужими, кроме сестры и пары ближайших подруг. У меня остались только они и мама, которая была ко мне стала даже внимательней, чем это было необходимо, мама поддерживала меня. Конечно, она страдала и часто плакала, но понимала меня лучше всех. Она частенько нежно брала меня за руку и говорила, куда ступать, если на пути попадалось препятствие или лестница. Она кратко и ясно объясняла мне, почему в оживленной компании вдруг воцарилась тишина, или, наоборот, толпа зашумела громче обычного: «Лайла шутит»; «Фейерверк очень красивый»; «Детишки, идите сюда, поздоровайтесь со мной и тетей». Она была моим единственным утешением. Благодаря ей я не чувствовала себя ущербной. Она поддерживала меня, рассказывая о слепых, добившихся успеха, и даже научила меня читать шрифт Брайля.

Раз в месяц она приглашала ко мне подруг: мне было приятно, а им – не слишком обременительно. Но чаще они звонили мне, зная, что со слухом у меня все в порядке, а телефонный разговор меня развлекает. Я полюбила турецкие телесериалы, когда научилась различать голоса актеров. Слух заменил мне зрение, и я была благодарна ему за это. Я боялась выходить одна из дома, потому что уже не раз спотыкалась и падала. Конечно, я пыталась выбраться из пропасти, в которую попала, но она была слишком глубока, даже для такого упрямого человека, как я. Я начала слушать аудиокниги, и это стало моим любимым занятием. Я переживала, что не смогу читать так же много, как раньше, аудиокниги помогли мне прийти в себя.

Несмотря на это, мне все еще было обидно, когда жестокие и бессердечные люди жалели моего мужа за то, что он женат на слепой. Мой слух обострился, и я регулярно слышала шепот: «бедняга», «она же совсем ничего не видит» и «интересно, а дети у них тоже будут слепые?» Каждый раз мне было больно это слышать. Невозможно привыкнуть к жестокости, особенно если чувствуешь себя обузой для тех, кого любишь.

Несколько раз я просила мужа о разводе, но он отказывался, обижался и думал, что в чем-то провинился. Он говорил со мной с точки зрения чувств и религии, убеждал, что любит меня и всегда будет рядом. Разведись он со мной, это означало бы, что он недоволен тем, что дал ему Бог – к добру это или к худу. Он был богобоязненным человеком, а я надеялась, что если Бог дал мне зрение, а потом отнял его, когда-нибудь он может мне его вернуть.

Я не могла одеваться так модно и стильно, как раньше, как хотелось бы. Я не могла видеть своего лица, и потому красилась очень умеренно: легко было перепутать тени и румяна, и потом ходить с синими щеками или розовыми глазами. Но я все-таки наносила легкий макияж: матовая помада от Chanel, подводка для глаз, туш YSL для ресниц, пудра Guerlain для комбинированной кожи. Мне не хотелось выглядеть бледной и блеклой. Я всегда просила нескольких человек высказать свое мнение о моем макияже. Эти простые приемы сводили вероятность ошибки практически к нулю.

В конце концов я начала уставать от этого незамысловатого стиля, но священный ритуал – обвести губы бордовым карандашом и нанести красную помаду, сверху и снизу чуть выходя за естественный контур, чтобы губы казались более пухлыми – теперь был для меня недоступен. Как следует ухаживать за собой, делать маски для лица, выщипывать брови – все это были сложные задачи, которые требовали помощи профессионального косметолога, и я начала вызывать специалиста на дом. Я была слепа, но привычка к почти армейской дисциплине не позволяла мне запустить себя.

Я упорно не отказывалась от духов и украшений. Можно было обойтись и простыми, недорогими вариантами, но больше всего на свете я любила жемчуг. Я все-таки женщина, и при любых обстоятельствах старалась выглядеть на все сто. В прошлой жизни уверенность в том, что я самая стройная, стильная и образованная среди своих подруг, наполняла меня павлиньей гордостью: я всегда была само совершенство.