Я возвращаюсь через двадцать часов – в семь утра следующего дня. Лео перевели в комнату с меньшим количеством медицинских экранов. В горизонтально вытянутое во всю стену окно виднеются залитые ржавым утренним солнцем небоскрёбы центра Ванкувера. Солнце зимой в наших краях – немыслимая редкость.

Лео повёрнут на бок. Кто-то уложил его так, свернув одеяло в жгут и положив согнутую ногу поверх него. Подушку ему также приподняли по бокам, чтобы голова находилась в выемке, поэтому его лицо буквально наполовину в ней спрятано. Он до сих пор голый, и кто-то укрыл его тонкой простынёй.

Прежде, чем я успела уйти и сохранить хотя бы часть своей психики, он успел сказать ещё кое-что: «… хотела напомнить, как я жалок. Чтобы не вздумал вернуться. И я не вернусь. Не бойся».

Эта ночь прошла в агонии сомнений, слезах, конечно, и тысяче обещаний себе. Были ещё очень сложные, многофакторные средневзвешенные решения. Одно из них – самое важное – это то, что я всё-таки здесь.

Лео дрожит от холода. У него синие губы и красные глаза. И очень пронзительные, острые. От вчерашней туманности сознания не осталось и следа, сейчас оно чистое, как слеза.

– Доктор сказал, через сутки тебе нужно вставать. Пробовать ходить.

Он молчит.

– Вставай!

– Не могу, – его едва слышно. – Пока не могу. Попробую чуть позже.

Я заглядываю назад – здесь ему тоже подложили валик, чтобы не завалился на спину. Мне интересно посмотреть на место операции: отодвигаю простынь и едва ли не вскрикиваю – белая наклейка, которая «держит» разрез тянется по всему позвоночнику. Они вскрыли его полностью, что ли? Он дышит очень тяжело. Ещё хуже выглядит – будто три года работал без сна и сейчас вот просто упал без сил.

– Лео, ты спал ночью?

– Нет.

– Почему?

Он молчит. И в этот момент меня буквально пронзает догадка. Она же «ошпаривает» мою совесть так, что меня бросает в жар и начинает потряхивать.

– Лео… – не знаю, даже, как спросить его. – Ты… на кнопку нажимал?

– Какую? – шёпотом уточняет.

– С обезболивающим. Я вчера перед уходом тебе говорила… ты не помнишь?

Чёрт, я сволочь. И кому я сейчас вру? Себе или ему?

– Лео?

– Я не помню, прости. Наверное, ты говорила, да, но я ничего не помню.

– Ты не пользовался кнопкой?

– Нет.

Он смотрит в мои глаза с такой болью, что уже не важно, душевная она или физическая.

– Нажми её сейчас, Лео… – с усилием удаётся проскрипеть.

Мне стыдно так, как никогда ещё не было. Как он вытерпел, господи… как он вытерпел?! Мне жарко и холодно одновременно. Я тру глаза, хотя проблем с ними нет, мне просто нужно обрести почву под ногами, вернее, позволить себе стоять на ней прямо.

Я ничего не сказала ему про кнопку. Просто вылетела из его бокса, как пробка из бутылки. Разве он когда-нибудь что-нибудь мне обещал? Клялся в любви? Разве я не знала о его чувствах? Знала ведь.

Иллюзии. Когда очень сильно чего-то хочется, они могут приобретать материальные контуры.

Лео проваливается в сон буквально через пятнадцать минут. Я мчусь в ближайший Волмарт, покупаю ему два одеяла из микрофибры. Укрывая его, поливаю слезами. Так сильно я перед ним виновата. Он не просил обезболивающее, поскольку был уверен, что о нём позаботились. И он терпел, потому что привык терпеть. Но он не терял сознание, и на его висках не было соляных дорожек. Означает ли это, что у него не было «его» боли, только операционная? С трудом, но он её вынес. Тогда какой же по силе могла быть «его» боль?

Вечером я снова еду в Волмарт и привожу тяжёлое ватное одеяло. Укутываю его полностью, и пока делаю это, он не просыпается. Я не нахожу себе места. Иду к медсестре и спрашиваю, кормили ли его в последние сутки. Мне отвечают, что в его файле отмечен родственник, с которым врач обсудил все организационные детали «операции». Это правда. Я должна была дать Лео коктейль из молока, орехов и ягод, как только он выйдет из наркоза. Такой коктейль вчера у меня был, но…

Проснувшись, Лео снова нажимает на кнопку и тихо спрашивает:

– У тебя есть что-нибудь… съедобное?

Я молча вручаю ему коктейль, а он даже не интересуется, что это. Тихо пьёт. Мне становится ещё горше. Выпив часть, он засыпает со стаканом в руке. Вынимая его, я плачу так сильно, что из-за слёз не вижу, где его пальцы и нечаянно касаюсь их. Это прикосновение – мой ожог. Ни в этот день, ни в ближайшие я совсем не смогу смотреть в зеркало, поэтому буду приходить к Лео без косметики. А он несколько раз повторит, как хорошо я выгляжу. Я не поверю, конечно.

По плану его должны были отправить домой на третий день, но в разговоре с врачом через три дня лихорадки, когда Лео уже должен был не только стоять, но и ходить, звучит число семь. Каждый дополнительный день в больнице – это незапланированные в нашем бюджете расходы.

Лео, невзирая на высокую температуру, встаёт. Его ноги дрожат в каком-то таком конвульсивном спазме, что мне становится страшно, и я, необдуманно, машинально закрываю лицо ладонями.

– Это так и должно быть. Это контрактура. Спазм мышц. Это лечится физическими нагрузками и вытягиванием, – говорит мне так ласково, что я убираю руки.

Он улыбается во весь рот и сообщает мне самое главное и самое радостное известие за все последние годы:

– Боли нет, Лея. Той боли больше нет…

Его радость выходит из него тихим смехом. Он расправляет плечи и смотрит в окно взглядом, в котором умещается вся решимость мира. Если вы видели когда-нибудь вдохновлённого человека, то сейчас умножьте его на бесконечность. Таким взглядом, как у Лео в эту минуту, можно забивать сваи и строить мосты.

Vog beats – Take it easy

Хирург сказал, что у Лео действительно был осколок. Его пришлось не только поискать, но и провести дополнительные манипуляции по протезированию позвонков. Всё это добавило ещё статьи в наш счёт. Но выражение лица Лео, когда он впервые встал на ноги и не почувствовал той боли, станет моей иконой, тем знаменем, во имя которого я готова работать, до конца жизни отдавая долги.

Есть разница. Есть гигантская разница в том, что ты ощущаешь, помогая терминальным больным и тем, у кого вся жизнь впереди. В тот вечер, когда я буду сидеть рядом с ним на краю его постели и ждать, пока электронный термометр измерит его температуру, он аккуратно возьмёт мою руку и поцелует ладонь. Ощущение его тёплых и нежных губ на своей коже я повезу домой и буду думать о них всю ночь.

Он так ни разу и не спросил, почему меня не было рядом в первые самые тяжёлые сутки после операции.

Лео уходит из больницы на пятый день – как только спадает температура, чтобы сэкономить средства, которых нам и так недостаёт. Закрывая его файл, медсестра – та же, которая стала свидетелем сделанного мне предложения руки и сердца, а также «голубой свадьбы» – как бы между прочим замечает: