Мне приходится смазывать его рану дрожащими руками, потом ими же стараться ровно прилепить новый пластырь. И пока эти упрямо трясущиеся руки собирают и складывают в пакет мусор, Лео переворачивается на спину и садится. Он всего лишь касается моего запястья – одно маленькое прикосновение, а у меня гусиная кожа. И он это видит – не может не видеть, потому что волоски на моём предплечье встали дыбом, а Лео, как раз, на него смотрит. Потом он смотрит на мою шею, и я готова сквозь землю провалиться. От стыда и смущения, мои глаза закрываются сами собой – мне просто дух нужно перевести. Перезарядить выдержку. Она у меня прочная, надёжная, но иногда и ей нужны перезарядки.

Я ощущаю вначале дыхание у своего уха, потом прикосновение, и теперь это не пальцы, а губы. Мне страшно открывать глаза – решимости не хватает, а может, я просто физически не способна сказать «нет» десяткам осторожных поцелуев на моей щеке, подбородке, шее. Они добираются до моего рта, и мне бы вскочить и убежать, унести ноги, но… нет никаких сил. Сотни маленьких сливаются в бесконечный один. И он длится вечность. Но даже вечность конечна – наука уже доказала.

– Что я сделал?

Мой блаженный делириум рассеивается почти мгновенно.

– Что я сделал? Скажи!

Даже сквозь шёпот я чувствую его страх, слышу сожаления.

Его просьба вскрывает нарыв моего отчаяния, жажды быть… успеть стать хоть для кого-то самым важным на этой планете человеком, и она хлещет из меня фонтаном слёз и попыток вырваться, выпутаться, но Лео, переживший пять дней назад наркоз и операцию, всё равно сильнее меня. У него ведь сильные руки. Им ничего не стоит определить для меня место по своему усмотрению, например, уложить рядом, обнять и прижать к себе.

У Лео под одеялом так тепло и так спокойно.

Любой истерике рано или поздно приходит конец. Мою вначале взяли в плен, а потом рассеяли ладонями, пальцами, губами. Мне не хотелось уходить и не хотелось оставаться. Я жаждала уйти и жаждала остаться. А когда не знаешь, чего хочешь, твои решения всегда принимают другие.

Лео выключает свет и раздевает меня, но это не важно – мои глаза всё равно закрыты. Я запрещаю себе думать о том, что ему всего лишь нужна разрядка. А мне отчаянно нужно его тепло. Не важно, каковы мотивы, мы оба этого хотим. Нам обоим это необходимо. Какой прок от правды и истин, если они слишком горькие, чтобы проглотить их целиком? Можно ведь и частями.

Только один раз, говорю себе, только один единственный раз.

И шарю в памяти в поисках всех его взглядов, чтобы собрать их в один настоящий, и вообразить, что сейчас он смотрит на меня так, как смотрел бы влюблённый мужчина на самую главную в своей жизни женщину. Карлу, например. Я заставляю себя поверить только раз – сейчас, а потом просто будь, что будет.

И когда его руки стягивают с меня последнее – футболку, я поднимаюсь, чтобы встать на колени поверх него. Жду, пока он зафиксирует себя в нужном положении и поможет мне, но Лео только проводит пальцами по моей щеке. Нежно очень. И тут я понимаю, что, хотя свет и выключен, в комнате не темно, потому что сейчас не ночь, а всё ещё вечер. Его глаза открыты, и он видит ими меня, а не свою Карлу. Он не пялится с жадностью на мою грудь, как тогда, в наш первый раз, не пытается заглянуть ниже, он неотрывно смотрит на моё лицо, и если я ему позволяю, то в глаза. Мне это не нравится.

Я решаю, что в принципе могу всё сделать и сама. Но стоит мне двинуть руку к его паху, Лео отводит её в сторону. Помогает мне лечь на спину и ни на секунду не перестаёт смотреть в глаза. Я боюсь даже думать о том, что он, возможно, собрался делать – после операции прошло слишком мало времени, и её последствия непредсказуемы, хочу его остановить, но сила, горечь и ожидание в его взгляде делают меня немой. Единственное, что я могу сейчас – просто наблюдать.

Он трогает мои бёдра – вначале обводит их ладонями с внешней стороны, потом с внутренней. Мне не хочется, чтобы он прикасался ко мне руками или чем-нибудь ещё таким, что можно считать слишком личным, интимным. Почему бы нам просто не перейти к технике? Что-то вроде дружеского секса без обязательств.

Лео нежно надавливает на моё бедро и отводит его в сторону, сам сдвигается ниже. И к тому моменту, когда я только успеваю заподозрить, он целует. С такой нежностью, что мне приходится стиснуть зубы, чтобы снова не зарыдать. Он закрывает глаза каждый раз, как прижимает ко мне губы, не важно на короткий миг или на несколько минут, и открывает их, только чтобы посмотреть на меня. И в них тем больше горечи и болезненности, чем дольше он это делает. А я не сдаюсь, не позволяю ему залепить мою трезвость своими ласками.

Лучше бы это был просто секс. Тупой секс, как раньше. В любой удобной для него позе, просто быстрый секс. Но нет же, он ласкает губами, ласкает языком. И закрывает глаза, чтобы доказать, как ему это приятно. И я сдаюсь. Просто отпускаю разум вместе с трезвостью, и они скатываются в никуда, потому что физиология – это тоже часть меня. И она берёт верх, в конце концов.

А после, когда я пытаюсь подняться, чтобы сделать хоть что-нибудь для него, он не позволяет мне. Укрывает одеялом и кладёт руку поверх моего живота. Потом целует в висок, и я закрываю глаза. Его тоже закрыты – я видела в отражении зеркала на его стенном шкафу.

Он ест, как прорва. Его прокормить – проще прибить. Четыре жареных яйца с беконом на завтрак – это только для старта, а разогревается он сэндвичем с арахисовым маслом и бутербродом с джемом. Если налить ему кофе – выпьет, если чаю – выпьет, можно и молока, и просто сока, а ещё лучше всего и сразу. Минимум два-три часа в день у меня уходит только на то, чтобы приготовить ему еду. Кроме обеда и ужина у него ещё и полдюжины перекусов, и всё это нужно намазать, отварить, порезать, сложить в пакеты. А прежде всего купить сырьё, разумеется. Ничего у нас теперь не пропадает – всё съедается.

Мы уже на пятой неделе реабилитации. Каждый день по расписанию: массаж, растяжка, тренировка на тренажёрах и ЛФК, плавание. В четыре часа я его забираю в состоянии полуобморока, везу домой, там кормлю ужином, и он спит примерно до семи, и дальше весь вечер занимается сам с гантелями и резинками. Вначале делал это только лёжа, теперь уже может и стоя.

– Я думаю, реабилитация подразумевает и отдых в том числе, -высказываю ему как-то свои соображения, сложив на груди руки и наблюдая, как он поднимает малиновую гантель в два килограмма, привязанную к ступне резинкой.

– А я отдыхаю. Ночью.

Не скажу, что мои усилия по его кормёжке уходят в никуда. Вес Лео почти удвоился, но при таких нагрузках на нём всё равно нет ни капли жира. Он стал настолько шире в плечах и груди, что купленные раньше футболки стали обтягивать его, как порнографическую модель, и нам пришлось купить новые. Джинсы почему-то остались того же размера, хотя и ноги на вид прибавили массу и объём. Именно их он нагружает больше всего.

Его успехи не были радостным чудом, как в кино. Я не закрыла глаза, чтобы через месяц их открыть и увидеть, как он ходит, а ещё лучше танцует или прыгает. Во-первых, уже прошёл месяц, и ходить, как ходят здоровые люди, он ещё не может. Во-вторых, абсолютно все его достижения, включая и первый шаг, и полшага, и три метра, и нисколько, так как что-то в его теле с утра не задалось, и отчаяние, и расправленные снова плечи, и сморщенный лоб, и натёртые мозоли, и шишки, и синяки, и ручьи пота – всё это видели мои глаза «в процессе».