– Такой переживательный у вас мальчик…

– В каком смысле, переживательный? – спрашиваю.

– В первые сутки после операции едва от наркоза отошёл, спросил меня, не говорил ли он чего-нибудь нехорошего в бреду.

Тут она поднимает на меня глаза, и они не улыбаются, хотя к её губам и приклеена дежурная улыбка. Мне было бы легче, если бы она совсем не улыбалась.

– А сегодня утром, когда я только заступила на дежурство, он не спал – ждал меня. Устроил настоящий допрос.

И хотя я ни о чём больше не спрашиваю и даже не смотрю на неё, она продолжает:

– Всё, что я услышала, вытянул.

А что она услышала, господи? Что именно он говорил при ней, и что, когда мы были наедине?

– Но ничего обидного там не было, я так ему и сказала.

И добавляет:

– Красивый парень. И держался всегда с достоинством. Таких пациентов не забываешь.

Мы почти не разговариваем, пока едем домой, пока я помогаю Лео выбраться из машины, пока ужинаем. На ужин у нас запечённая курица и чизкейк – я готовила накануне ночью, теперь только разогрели. Когда я поднимаюсь, чтобы убрать со стола, он впервые за последние пять дней придумывает просьбу:

– Я хочу помыться… после больницы особенно. Наверное… думаю, мне нужна помощь.

Я не знаю, как правильно на это реагировать, потому что всё во мне противится любому нашему общению. Пять ночей назад я приняла решение помочь ему до конца, потому что одному будет очень трудно, а с финансовой точки зрения, вообще, не реально пройти реабилитацию. Деньги он у меня не возьмёт, а с каждым прожитым днём шансы на полное восстановление всё меньше – его мышцы продолжают атрофироваться. Поэтому я должна остаться и, делая вид, что всё хорошо, дойти до конца.

Я надеялась, что он оставит на себе хотя бы трусы. Но, нет.

Лео отворачивается к стенке и опирается на руки. Всё, что мне нужно вынести – это только его ягодицы. Шрам на спине действительно большой – сантиметров тридцать. Что делали врачи – неизвестно, со мной говорили только о двух позвонках, которые пришлось прооперировать. Я намыливаю губку и осторожно вожу ею по коже вокруг его раны, заклеенной полупрозрачной тканью.

Это всё очень странно, потому что прикасаться к нему тяжело и хочется в одно и то же время. В этом мгновении есть две части меня. Та, которая рассудок, сейчас плачет настоящими солёными слезами, уговаривая себя, что Лео этого не заметит, ведь мы в душе, и кругом вода. Другая часть, которая интуиция и умеет слушать не только голос внутри, но и полагаться на знания, заложенные в наших клетках ещё при рождении, с раздражением вытирает мои глаза, чтобы они могли чётче видеть и запоминать увиденное, связывать ощущения от прикосновений с картинками, кадрами: мокрая кожа, её травмированный заклеенный участок и тёмные пятнышки сукровицы на ткани пластыря, его мышцы и линии, позвонки. Мои чувства обострены, уязвимы, спорны и… прекрасны. Если бы я помнила момент своего рождения, то интенсивность пережитых тогда эмоций наверняка была бы эквивалентна происходящему со мной сейчас.

Напряжение, боль и отчаяние неоправданных ожиданий, незыблемость надежд – всё это изливается из моих глаз так бурно, что я всхлипываю. Неосторожно и неожиданно для себя самой.

От страха, что Лео мог это услышать, истерика вмиг прекращается, но… он ничего не заметил. Его лоб упирается в кафельную стенку душа, глаза закрыты, а брови… брови сдвинуты так, словно ему невыносимо больно… или горько.

Покончив со спиной Лео и собственными бесконтрольными эмоциями, я прихожу в себя. Затем впадаю в замешательство.

– Ноги тоже мыть… или ты сам? – спрашиваю с надеждой.

Лео некоторое время молчит, тоже приходит в себя, потом как-то тяжко и на выдохе сообщает свои соображения:

– В принципе я могу прожить и с немытыми ногами. Голова важнее. Мне просто… я не хочу мочить спину. Если снова будет температура, придётся вернуться в больницу.

Он прав. Рану лучше не мочить. На фоне его простуды, проблемы с заживлением нам ни к чему. А мокрая рана – это всегда долгая рана.

Johnny Rain – NĆKED feat. My

Лео опускается на пол и наклоняет голову так, чтобы мне было удобнее мыть его волосы. Мои футболка и юбка уже давным-давно мокрые, но ни один из нас не обращает внимания на мою одежду. Я набираю в ладонь шампунь из тёмно-синей бутылки, и запах брутального мужского одеколона заполняет ванную, усиливаясь с каждым движением моих ладоней и пальцев. Я закрываю глаза и замедляюсь, осознанно проживаю каждое мгновение этого странного, волнующего и обескураживающего эпизода своей жизни. С жадностью и скрупулёзностью собираю все ощущения, мысли, слушаю музыку внутри себя. И она прекрасна.

Я чувствую так много… и так интенсивно.

Лео склоняется всё ниже к полу. Теперь не только ноги не держат его, но и руки. Он всё ещё опирается на локти, но полностью упавшая на пол голова делает его похожим на зародыш. В этой позиции его позвонки и рёбра выпирают, как на модели анатомического пособия. И моей вины в этом больше, чем его.

Мне сложно справиться со всем этим. Слишком много всего, и слишком противоречивы бурлящие во мне чувства. Любовь, долг, разочарование и его иррациональность, желание спасти, абсурдно заигрывающее с собственным инстинктом выживания. Всё это на пике, грани, на максимуме возможных децибел.

Когда Лео кладёт ладонь на мою щиколотку, меня прошибает током. Я вскакиваю, бросаю шланг от душа на пол, одновременно ударив по рычагу смесителя. Потом, быстро опомнившись, вешаю душ на место, спокойно снимаю с крючка полотенце и, уже набрасывая его на спину Лео, успеваю порезаться о тонкий и острый как бритвенное лезвие взгляд. Я даже дышать на мгновение перестаю, не говоря уже о волне мурашек на спине и руках.

– Хватит, а то замёрзнешь, – соображаю, что сказать, как только удаётся разжать челюсть.

Перед сном нужно поменять Лео повязку. Необъяснимого концентрата эмоций больше нет, тёплый и тусклый свет в его комнате успокаивает и настраивает на отдых, поэтому я смело усаживаюсь на край постели. Лео лежит на животе, по пояс укрытый одеялом, его глаза закрыты, и это тоже укрепляет моё чувство безопасности.

Я поддеваю угол хирургического полупрозрачного пластыря ногтем, но он сидит, будто припаянный. Как бы я ни пыталась отделить его от кожи, он норовит оторваться вместе с ней. Мне страшно даже представлять, насколько это должно быть больно на разрезанной и ещё не зажившей ране.

– Если я тяну слишком сильно, ты скажи, – прошу, потому что его закрытые глаза и отсутствие реакций на мои действия пугают.

– Окей.

Его голос хриплый и вкрадчивый, но я убеждаю себя в том, что он просто сонный, уставший. Однако, пока дурацкий пластырь отдирается от раны, я снова чувствую его взгляд. И если он и впрямь энергия, то от той, которая сегодня наполняет Лео, у меня уже во второй раз озноб.