Скала была не то чтобы твердой, но неприступной. А самоеглавное – необъятной. Скала была в крупных пунцовых розах.

– Обними меня! – взвыла скала удивительно знакомымнизким голосом, так что Старыгину показалось, что где-то в горах и вправдугрохочет лавина.

– Алевтина, пусти! – прохрипел Старыгин, почтизадушенный мощными объятиями. – Дай вздохнуть!

– Какой хилый мужчина пошел! – недовольнозаворчала Алевтина Тепличная, ибо это оказалась она, собственной персоной.

Старыгин, узнав ее, даже не очень удивился – кому здесь ещеи собираться-то. Всем знакомым была известна необычайная любовь Алевтины ковсяким шумным и бесполезным мероприятиям. Ни одна тусовка, ни одно светскоесборище не могло без нее обойтись. Первое время все удивлялись, когда же онауспевает работать, потому что при всей своей безалаберности и любви к шумнымвстречам работала она необычайно много и, по ее собственному выражению,«выдавала на-гора» пейзажи достаточно регулярно.

– Димка! – обрадовалась Алевтина, малостьотстранившись и разглядев то, что трепыхалось у нее в объятиях, большенапоминавших тиски. – Опять ты! Ты-то что здесь потерял?

– Еще немного – потеряю здоровье! – проворчалСтарыгин. – Ты мне все кости переломаешь!

– А я тебя и не узнала сразу-то! – рассмеяласьАлевтина, как всегда, она была яркая, румяная и чрезвычайно довольная жизнью.

– Ну, не стану тебе мешать! – освобожденныйСтарыгин тихонько продвигался назад. – Развлекайся, а я уж пойду!

– Стой! – Лицо Алевтины озарилось какой-то мыслью. –Ты-то мне и нужен!

«Начинается!» – мысленно вздохнул Старыгин, не прерываяплавного отступления.

– Димыч, тебя мне бог послал! – Алевтина порывистосделала шаг за ним.

У Старыгина остались два выхода – либо сдаться на милостьпобедителя, либо махнуть рукой на достоинство и спасаться открытым бегством. Оносторожно оглянулся. Сзади напирала толпа любопытствующих. Люди с энтузиазмомвключались в акцию. Оставалось только позорное отступление.

– Димочка, не в службу, а в дружбу, помоги, а я уж вдолгу не останусь…

– Ну, чего тебе? – с тоской спросилСтарыгин. – Шкаф, что ли, передвинуть?

– Какой шкаф? – удивилась Алевтина. – Шкаф яи сама могу, еще лучше тебя…

«Это точно», – подумал Старыгин, потирая сдавленную вобъятиях грудь.

– Тут понимаешь, какое дело… – Алевтина глядела нето чтобы смущенно, но таинственно, как будто собиралась устраиватьправительственный заговор. – Должны ко мне покупатели сегодня подойти. А яторговаться совершенно не умею, какую цену скажут, на ту и соглашаюсь. Не привыклаеще картинами торговать. Если бы еще чужие были, а то свои… Я ведь их как детейлюблю, в каждую частицу души вложила, и теперь как от сердца отрываю…

Старыгин поглядел удивленно – никак он не ожидал от Алевтинытакой тонкости и глубины чувств.

– Понимаю, что не права я, – заторопиласьАлевтина, заметив его взгляд, – заранее знаю все, что скажешь. Художник,мол, для того и пишет картины, чтобы люди на них смотрели, и все великиемастера прошлого писали под заказ. От этого их картины хуже не стали. Талантталантом, а ремесло есть ремесло. И за свой нелегкий труд художник обязанденьги получать.

– Молодец, все правильно понимаешь, – согласилсяСтарыгин, – а я-то тебе зачем?

– Димыч, пойдем со мной в мастерскую. Ты перед этимипокупателями изобразишь богатого иностранца. Будешь цену на картинынабивать! – выпалила Алевтина.

– Да разве я похож на иностранца? – оторопелСтарыгин.

– А как же! – уверенно заявила Алевтина. – Тыпо заграницам мотаешься, европейский лоск приобрел, костюмчик опять же… гдепокупал, в Милане?

– В Париже, – машинально ответил Старыгин.

– Вот видишь! – обрадовалась Алевтина. – Тытолько морду делай и цену повышай! Ну, чем мы рискуем? Не пройдет и ладно!

– Так кого мне изображать – итальянца илиангличанина? – сдаваясь, спросил Дмитрий Алексеевич.

– Нет… – нахмурилась Алевтина, – нужно что-тоболее редкое…

– Да я больше никаких языков не знаю так хорошо!

– Да зачем тебе языки-то знать? – возмутиласьАлевтина. – Я же тебя не для беседы приглашаю! Будешь шведом илидатчанином… о, Голландия! Очень хорошая страна, я там была…

– Я тоже… – Старыгин пожал плечами и двинулся заАлевтиной, которая без труда рассекала толпу, как трехлинейный крейсеррассекает океанские волны.

– Итак, запомни, алхимик: я даю тебе только о??нунеделю! Последнюю неделю, а потом…

Герцог резко развернулся и вышел из комнаты, тяжело шаркаястарыми ногами. В дверях он задержался и проговорил, недовольно поморщившись:

– Да, вот еще что… скоро день рождения у моегомладшенького, Гейни… так вот, алхимик: изволь озаботиться каким-нибудь подаркомдля него. Хоть какая-то польза от тебя будет! Уж постарайся, сделай для негочто-нибудь забавное. Ну, хоть оловянных солдатиков, что ли… Если мальчишкалюбит играть в солдатиков, из него потом вырастает славный воин!

Герцог вышел, громко хлопнув дверью.

Фридрих проводил его тоскливым взглядом. Кажется, егосветлость разозлился не на шутку…

Алхимик поправил свой балахон и поспешил в лабораторию.

Это было его царство, его безраздельное владение. Здесь онбыл сам себе граф, сам себе герцог, сам себе владетельный государь. На полкахшкафов его поджидали колбы с кислотами и прочими жидкими препаратами, банки ссолями и редкими землями, коробки с минералами и образцами металлов. Насвободных местах располагались тигли и перегонные кубы.

Все было готово для работы – только надежда на успех слабелас каждым днем.

Вчера Фридриху и впрямь показалось, что успех близок:добавив в тигель с редкой землей и толченым шпатом измельченный безоаровыйкамень и подержав эту смесь на огне в течение получаса, он увидел на поверхноститигля змеящиеся, словно ожившие золотистые узоры, подобные шустрым ящерицам,снующим по каменной стене в жаркий день. Старый Рейни как-то говорил ему, чтотак выглядит тинктура аурум, важнейшее вещество при получении философскогокамня. Фриц снял тигель с огня и поставил его остужаться в холодный шкаф. Кутру тинктура, несомненно, остыла, и теперь можно будет проверить ее свойства.

Фриц вытащил тигель из шкафа, заглянул в него.

Сосуд был наполнен крупными, матово отблескивающимикристаллами золотисто-зеленого цвета, напоминающего цвет крыльев майского жука.

Фриц достал с полки выцветший пергамент с записями своегоучителя, старого Рейни, чтобы свериться с ними и узнать, что следует делатьдальше.

Конечно, Рейнхард не сам составил этот манускрипт, он толькостарательно перевел и записал на л??тыни фрагмент старинной арабской книги.