идет не менее чем об «экзистенциальном кризисе» (Klein, 2014: 15): «страхе, возникающем из-за того, что мы живем на умирающей, день ото дня все менее живой планете». Это страх, который «не исчезнет… это полностью рациональный ответ на невыносимую реальность жизни в умирающем мире, мире, который многие из нас помогают убивать» (Ibid.: 28)[166]. Действительно, это состояние, в котором мы родились и будем рождаться до тех пор, пока, как я полагаю, есть Мать-Земля, дающая нам жизнь.

См. также: Экософия; Анимизм (Limulus); Метамодернизм.

Тимотеус Вермюлен

(Перевод Веры Федорук)

Экософия

Согласно нобелевскому лауреату Паулю Крутцену (2002), мы живем в эпоху, называемую антропоценом, эпоху, когда человечество выступает геологической силой, ответственной за фундаментальные изменения биосферы. На такое заявление его как геолога подвигли дыры в озоновом слое и рост содержания углекислого газа в глубинных слоях арктических льдов. Но, заявляет Крутцен, эти фундаментальные изменения затрагивают не только геологию. Присутствие человека меняет Землю во множестве аспектов, и Крутцен развил эту мысль в недавних статьях, написанных совместно с рядом ученых, озабоченных теми же вопросами (Steffen et al., 2011; Zalasiewicz et al., 2010). Разрушение среды обитания и ввоз инвазивных видов являются причиной масштабных вымираний; закисление океана меняет химический состав морей; урбанизация серьезно усиливает темпы оседания и эрозии почв. Безусловно, дискуссии на эти темы в настоящее время продолжаются, и не существует общепринятого мнения насчет того, насколько серьезным является это воздействие человечества на окружающую среду. К примеру, новые методы измерения недавно показали нам, что глобальное потепление происходит главным образом в северном полушарии и что временные локальные интервалы с повышением температуры случались в истории Земли и ранее (Moinuddin et al., 2013).

Это, однако, нисколько не умаляет того вывода, что, рассматривая в целом все множество изменений, через которые предстоит в наши времена пройти Земле, человеческое господство (или, если выразиться более точно, доминирование «человека модерна») геологически проявляется в масштабах, сопоставимых с крупнейшими событиями древности. Некоторые из этих изменений сейчас выглядят непрерывными, даже на геологической временной шкале (Zalasiewicz et al., 2010: 2228). В последующей статье авторы пошли еще дальше, заявив, что «антропоцен рассматривается здесь в качестве геологического явления, сравнимого с крупнейшими событиями далекого прошлого Земли. Однако движущая сила многосоставных глобальных изменений совершенно четко берет свое начало в поведении человека, в особенности в социальной, экономической и политической сферах (Zalasiewicz et al., 2011: 838). Подчеркивая различные «сферы» нашей жизни, Заласиевич и его соавторы подчеркивают, что представление о том, будто человеческая деятельность главенствует на нашей планете, не означает, что человек каким-то образом «управляет» нашей эпохой. Напротив, наш Дивный Новый Мир воплощает себя многими невидимыми нам способами: в виде последствий давно прекращенной деятельности, второстепенных происшествий и ряда других «отклонений», которые стали жить своей собственной жизнью, внедряясь глубже в поверхность земли и слои атмосферы, туда, куда человечеству не добраться. Та новая реальность, которую оно создает – или вот-вот создаст, – сопровождается, таким образом, новыми типами волнений (и даже систем вооружения), во многом нам неизвестных.

Крутцен и прочие заявляют, что антропоцен начался около 200 лет тому назад, или, если говорить точнее, с усовершенствований, внедренных в паровой двигатель Джеймсом Ваттом, и с возникшего вместе с ними нового понятия техники. В отличие от этих механизированных процессов, которые довольно беспорядочно помогали нам в наших повседневных делах домодерного мира, техника модерна была заявлена как программа. Она познакомила нас с новым поколением машин, предназначенных оптимизировать наши повседневные процессы с экономической точки зрения (увеличение доходов – вот что важно), и, поскольку для их работы требовались нелокальные источники энергии (уголь, нефть, электричество), эта техника оказалась по большей части безразлична к окружающей их среде (тем самым неизбежно загрязняя ее). Проблемные отношения модерной техники со своим окружением сформировали экологическую критику, а вместе с ней – и первую линию экософии в 1970-х, самыми заметными представителями которой были философ Арне Несс и его «Глубинное экологическое движение» (также известное как Ecosophy T). Данное движение, рассматривая жизнь с глубоко гуманистической точки зрения, оказало довольно большое влияние, в том числе политическое, на различные «зеленые» партии, которые были достаточно успешны, особенно в послевоенной Европе, и по сей день играют значительную роль в экологических дебатах. Продолжая идею Несса о «самореализации» (см., к примеру, Naess, 1993), повествующую о людях, заново реализующих себя в отношении по крайней мере части природы (таким образом продвигая полномасштабную «гуманизацию окружающей среды», как назвала это Брайдотти (Braidotti, 2006а: 116)), это «зеленое движение», пусть и слишком часто занимающее «левую» сторону политического спектра, большую часть времени придерживается довольно консервативной, если не сказать – реакционной, повестки. Нарратив Несса созвучен пугающему будущему Крутцена и других обеспокоенных ученых наших дней: с изобретением современных технологий человечество отделило себя от природы, и грядущая революция станет возвращением к позабытому нами Естественному Состоянию.

Альтернативная и куда более постчеловеческая экософия разрабатывается начиная с 1970-х такими учеными, как Грегори Бейтсон. В своей книге 1972 года «Шаги в направлении экологии разума» Бейтсон знакомит нас с экологией, не столь сильно нацеленной на «защиту» природы и недоверие к технологиям (а также к культуре, и человечеству в целом). Повторяя мысль Альфреда Норта Уайтхеда о том, что любая технология с необходимостью есть абстрагирование от природы, Бейтсон предложил нам экософию, которая начинает с комплексных трансверсальных отношений, составляющих нашу повседневную жизнь, производя серии ассамбляжей, внутри и посредством которых мы действуем. (В этом смысле не существует подлинной разницы между современными технологиями и колесом.) Концептуализируя разум, Бейтсон, таким образом, демонстрирует, каким образом мышление неизбежно выступает в качестве реляционной силы, следствия материального ассамбляжа.

«То, что “думает” и применяет “пробы и ошибки” – это система “человек плюс компьютер плюс окружающая среда”. Линии, разграничивающие человека, компьютер и окружающую среду, чисто искусственные, фиктивные. Эти линии проходят поперек проводников, вдоль которых передается информация (различие). Они не являются границами мыслительной системы. Методом “проб и ошибок” думает совокупная система “человек плюс окружающая среда”».

Bateson, 1972: 491; Бейтсон, 2000

Это совершенно иная форма экософии. В ней мы исходим не из оппозиций между телом и разумом, человеком и животным, человеком и природой, природой и культурой, техникой и землей (это лишь некоторые из противопоставлений, имплицитно присутствующих у Крутцена и Несса), но из отношений. Она позволяет нам проанализировать сегодняшние кризисы в совершенно ином ключе, хотя бы потому, что роль экологического мышления как такового в наши дни меняется с критического (оппозиционального) на аффирмативное (утверждающее соразмерность и совместное