к фенотипу, или от унаследованных генетических черт к одной-единственной специфической морфологии. После этого первоначального изображения, заказанного Уоддингтоном во время бомбардировки Лондона (а за всем этим стоит особая история, которую еще предстоит рассказать), он отошел от художественных изображений, хотя также рассматривал и отклонял другие визуальные модели развития. Вместо этого к 1957 году он остановился на схематическом представлении эпигенетического ландшафта, знакомого нам всем и по сей день, – на гравюроподобном изображении шара у вершины холма, покрытого тянущимися сверху вниз ложбинами. Шар на схеме Уоддингтона – это оплодотворенная яйцеклетка, а холмы и долины указывают не только на различные направления развития, которые может принять клетка в процессе собственной дифференциации, но также и на степени вероятности того, что клетка выберет одно определенное направление на пути к своему окончательному предопределению.

Поле, основанное Уоддингтоном, – эпигенетика – собрало воедино открытия эмбриологии, зарождающейся генетики и эволюционной теории, чтобы разобраться в проблеме морфогенеза: как так произошло, что индивидуальный организм развивается из унаследованного генома. Несмотря на то, что в наши дни ученые изучают взаимодействие между индивидуумом и окружающей средой в таких широко распространенных областях, как экологическая токсикология, пренатальная медицина, нутрициология, психиатрия и биология раковых заболеваний, применение в них эпигенетики говорит о концептуальной фокусировке на проблеме активации гена. Однако, давая название этой новой области, Уоддингтон позаимствовал приставку «эпи-» из старого термина «эпигенезис», чтобы подчеркнуть, что данная сфера знания также занимается аспектами развития, лежащими за пределами представлений о генах.

Образ эпигенетического ландшафта утратил свою значимость в конце 1960-х годов, когда на смену ему пришло более точное понимание ДНК как кода. Однако образ этот заслуживает пересмотра. Согласно исходному замыслу, понятие эпигенетического ландшафта связывало время и место: время, которое требуется чему-то, чтобы развиться из плюрипотентного до своего дифференцированного состояния, а также роль элементов помимо генов, клеток и даже среды, окружающей организм, в развитии новой жизни. Хотя молодой Уоддингтон интересовался морфогенезом – объяснением того, как жизнь принимает определенные формы, – позже, после многолетних экспериментов над куриными эмбрионами, он пришел к выводу, что модель морфогенеза, встроенную в эпигенетический ландшафт, можно с индивидуального уровня распространить на экологический и социальный. Он расширил область приложения этого образа, чтобы не только показать ход развития одной клетки или вероятность того, что со временем она разовьется в том или ином направлении, но также и силы, объясняющие развитие и эволюцию природной и социальной среды. В качестве главной идеи, повлиявшей на теорию катастроф Рене Тома, эпигенетический ландшафт может быть понят как ранняя модель нелинейных отношений постчеловеческой эпохи, когда алгоритмы моделируют развитие сложных систем, связывая индивидов, виды, экономические рынки и глобальный климат.

Для чего возвращаться к этому образу, отставленному в спешном желании понять геномику и, в последнее время, эпигеномику? Мы можем исследовать, почему этот эмбриолог/геолог выбрал произведение искусства в качестве своего базового интеллектуального образа и почему абстрактная и схематическая графика, к которой он затем обратился, приобрела такую популярность в естественно-научной среде в период, непосредственно предшествовавший эпохе, открывшей, что ген – это код. Мы можем задаваться вопросом, что было потеряно с обращением ко второму образу – этому шару на испещренном впадинами холме, который стал классическим изображением эпигенетического ландшафта. Какие экологии имел в виду Уоддингтон, решив представить в виде ландшафта отношения между геном и окружающей средой, разворачивающиеся во времени развития? Повлияло ли понятие эпигенетического ландшафта на наше современное представление об общей экологии? Если концепция эпигенетического ландшафта в настоящее время переживает возрождение в науках о жизни, где она служит не столько источником научного содержания, сколько методологической инструкцией, то ее форма и функция в гуманитарных науках еще ждут своего исследования. Возможно, именно в этой роли ее наследие принесет наибольшую пользу.

См. также: Алгоритм; Животное; Искусство; Общая экология.

Сьюзан М. Скваер

(Перевод Веры Федорук)

H

Hacking habitat

Наша повседневная жизнь по всему миру все больше и больше оказывается под управлением и надзором сетевых технологий, системных протоколов и цифровых алгоритмов. Результат этого – возникновение «дистанционно управляемого общества». Здесь на наше окружение влияют, управляя им, вездесущие сетевые системы: в корпорациях, в политике, в военном деле и в сфере развлечения. Внутренние механизмы институций начинают вести собственную жизнь: услуги автоматизируются, данные монетизируются, все действия должны быть максимально эффективны, каждый должен соответствующим образом адаптироваться к машинам. Технологические разработки не только обогащают наше окружение – социальное, природное и культурное, – становясь неотъемлемой частью нашей среды обитания. Также они меняют и пронизывающие их структуры власти. Взлом среды обитания, таким образом, означает восстановление осознанных отношений с различными машинами (при их посредничестве), критическое исследование того, как мы оказались в этих системах, а также изучение способов сопротивления.

Джеймс Беккет. Правосудие вуду для людей финансов.

Инсталляция для Hacking Habitat, 2016. Фото: Питер Кокс

Hacking Habitat, «Взлом среды обитания» – это масштабная международная манифестация на границах между искусством, техникой и социальными исследованиями. Она состояла из трех компонентов: подготовки в виде четырех лайфхак-марафонов в 2015 г., широкомасштабной художественной выставки и открытых выступлений участников в 2016 г. Около 80 художников, хакеров и дизайнеров представили свои работы, подготовили выступления и провели семинары и мастерские с целью осмыслить те невидимые, но структурно выстроенные ограничения, в которых мы оказались, а также способы воздействия на них. Технологии контроля одновременно притягательны и устрашающи. В свое время паноптикон был спроектирован как «гуманная» модель поддержания дисциплины и постоянной слежки за заключенными. Теперь же мы добровольно принимаем массовый надзор и контроль нашего поведения в обмен на бесплатный интернет и умные приложения. В итоге выбор настоящей тюрьмы в качестве места организации финальной выставки логично следует исходной концепции, закрепляя опыт цифровых ограничений со смартфоном в качестве нашего нового паноптикона.

Развивая вне-местность

Как заметила Стефания Милан (Milan, 2016), взлом влечет за собой неполадки в работе либо объекта, либо механизма. Понятие хакерства впервые появилось в Массачусетском технологическом институте примерно в 1960-х и укоренилось в цифровых областях: программировании и информатике. Оно означало эксплуатацию пределов возможного и подразумевало определенную этику: децентрализацию, открытость, общий доступ (Levy, 1984). Сегодняшнее хакерство – это выживание за счет творческого использования, присвоения, сопротивления и подрыва цифровых технологий, социальных практик и институтов, включая тела и биологию (Milan, 2016: 29–30), а также границы (Dijstelbloem, 2016) и финансовые системы (Ridgway, 2016).

Hacking Habitat, таким образом, переплетает и разоблачает два нарратива: роста глобальной технократии и самоорганизующейся по отношению к ней оппозиции.