Я весьма сожалею, что мне приходится вновь Вас беспокоить. Однако, какова бы ни была форма, в которой Вы, мсье, сочтете возможным просить о справедливости по отношению к французскому коммерсанту, подвергшемуся притеснениям, – желательно сообщить этой форме достаточно настойчивости, чтобы вы могли льстить себя надеждой на снятие эмбарго. В противном случае я, частное лицо, не обладающее ни в какой мере силой, необходимой для преодоления такого рода трудностей, не смогу поставить это оружие военному министру в срок, предусмотренный моим с ним соглашением.

Соблаговолите также подумать, мсье, о том, что не только нация окажется лишенной этого оружия во времена, когда оно ей насущно необходимо, но что и я лично вынужден буду оправдываться перед высокими инстанциями от обвинений в недоброжелательности, которое не преминут выдвинуть против меня в связи с не поставкой оружия, зависящей в действительности не от меня, а от недоброжелательства иностранной державы, от которой лишь министр той державы, которой я имею честь быть подданным, может потребовать признания моих прав.

Я прошу, таким образом, не о личной услуге, мсье, но о справедливости, имеющей значение для Франции по двум причинам: потому, что попрано международное право, и потому, что это оружие, ей принадлежащее и несправедливо задерживаемое в Тервере, ей крайне необходимо…»

Насущно необходимо? Все-таки наивный он человек! Министры сами решают, что насущно необходимо, а в чем никакой необходимости нет. Назначенные королем, который жаждет поражения Франции, они не находят насущно необходимым дать солдатам революции ружья, из которых они станут стрелять по австрийским и прусским солдатам, идущим спасать короля.

Пьер Огюстен не получает ответа. Он удивлен, но настойчив. Дважды в день отправляется он в министерство иностранных дел. Франция кипит, и ездит в экипаже нынче небезопасно. Тысячи парижан вступают добровольцами в армию. Другие тысячи парижан на тысячах митингов произносят горячие речи, в которых клеймят позором интервентов, эмигрантов, короля и его приспешников аристократов. Из театров как по мановению волшебства исчезают Генрихи и Ричарды Львиное Сердце. На сцене скрипят и гремят плохо сколоченные, зато патриотические спектакли, в которых то и дело призывают отправлять проклятых аристократов на фонарь, и публика ломится на эти спектакли. Того гляди из экипажа попадешь прямиком на фонарь. И он вынужден тащиться пешком, а от его дома до министерства почти две версты.

Мог бы, в сущности, не тащиться. Министры заняты другими делами. Дюмурье удается захватить иногда на бегу. У Дюмурье от этого бедлама кругом идет голова. Дюмурье забывает, о чем идет речь, или делает вид, что забыл, и каждую случайную встречу просит напомнить ему, что к чему. Пьер Огюстен напоминает, и Шарль Франсуа снова мчится черт знает куда и напрочь забывает о просьбе старого друга, или делает вид, что забыл.

Новые депеши поступают одна за другой. Его посредник в Голландии требует принять нужные меры, поскольку терпение его иссякает. Шестого мая Пьер Огюстен направляет Шарлю Франсуа новую, сугубо настоятельную записку, на всякий случай проставив «Вам лично», пытаясь на этот раз подействовать на самолюбие Дюмурье, крайне, как он знает, болезненное:

«Необходимо учесть три важных обстоятельства: наши внутренние недоброжелатели льстят себя надеждой, что Вам не удастся снять эмбарго с оружия. Они рассчитывают обвинить Вас в этом перед французской нацией.

1. Поскольку всё зло в Голландии идет от парижских мародеров, чему у нас есть доказательства, важно, чтобы о предмете моих ходатайств не тало, по возможности, известно в канцеляриях военного министерства; это тотчас дойдет до Гааги.

2. Важно, чтобы мой нарочный выехал настолько быстро по принятии решения, чтобы об его отъезде нельзя было предупредить по почте; канцелярии не преминут это сделать.

3. Вы поймете уместность и справедливость содержания моей записки, если учтете, что, поскольку препятствие национального масштаба, которое не в силах устранить ни одно частное лицо, мешает мне передать Вам оружие в Гавре, я передам Вам его в Тервере. В этом случае все меры предосторожности, необходимые для его доставки, лягут на плечи самого французского правительства. Я же беру на себя только устранение с помощью горсти дукатов препятствия, чинимые низшими чиновниками.

Вознесись духом. Вы вчера были грустны, это удручило меня. Мужайтесь, мой старый друг! Располагайте мной в интересах общественного блага. Я готов на всё ради спасения отечества. Разногласия отвратительны – сущность дела прекрасна…»

Он не получает никакого ответа. Министрам не до него. Для объявления войны австрийскому императору происходит в самый благоприятный момент. Австрийские и прусские войска ещё только начинают развертывание, тогда как французские армии уже сосредоточены вдоль границ и почти вдвое превосходят силы союзников. Военное министерство разрабатывает план наступления, с тем, чтобы опередить неприятеля, оттеснить его на восток и обезопасить Францию от вторжения. План поступает на утверждение королю. Король его утверждает. Армии получают приказ, а королева, с ведома короля, в тайном письме сообщает план наступления своему брату, австрийскому императору.

Понятно, что австрийцы успевают поставить заслон, довольно слабый, конечно, поскольку их войска только ещё на подходе. Но и слабый заслон оказывается непреодолимым препятствием. Французская королевская армия стремительно разлагается. Постановление короля уже в течение нескольких лет офицерское звание получают только дворяне. Дворяне бегут или выдают военные планы врагу. Солдаты их ненавидят, с подозрением встречают каждый приказ и подчиняются неохотно или не подчиняются вовсе.

Такие войска не способны даже обороняться, не то что бы наступать. Ещё скверней то, что они разделены на три армии, которыми командуют три генерала, имеющих одинаковые права. Из них сколько-нибудь способен один Лафайет. Двое других абсолютно бездарны, как и большинство королевского офицерского корпуса. Лафайету ещё удается продвинуться на несколько верст. Солдаты двух других армий при одном виде противника и нескольких пушечных выстрелов в беспорядке бегут. Часть офицеров дезертирует прямо на поле сражения. Разгневанные солдаты убивают одного из рядовых генералов. В армиях хаос, и ещё хорошо, что у австрийцев так мало сил, что они не способны к преследованию.

Ещё не зная об этих позорных событиях, разгоряченный Пьер Огюстен составляет новую записку «Важный и секретный вопрос, который подлежит обсуждению военного министра, министра морского флота и министра иностранных дел» и девятого мая разносит три её экземпляра по канцеляриям трех министерств.

И вновь не получает никакого ответа, что нетрудно понять, поскольку министры впадают чуть ли не в большую панику, чем солдаты на фронте, а один из Них, Пьер Мари де Грав, подает в отставку с поста военного министра. Вскоре его обвиняют в измене, и он вынужден бежать за границу. Военным министром становится Жербэ Жозеф де Серван, старый опытный инженер, построивший несколько крепостей, но не имеющий никакого военного опыта.

Пьер Огюстен теряет терпение и тринадцатого мая обращается к Дюмурье с личным письмом: