среди германских дипломатов и военных офицеров. Многие из них больше не хотели выступать неполноправными младшими партнерами и, как заметил один из них, слишком хорошо помнили «злобные насмешки, которым они подверглись в 1991–1992 годах из‑за того, что Германия не стала участвовать в войне в Персидском заливе». Это укрепило их готовность в этот раз взять на себя ответственность[21].

Германская сторона, однако, предполагала – или надеялась, – что дальнейшее развитие событий в Косово сделает активацию решения о развертывании излишней. Это оказалось неверным. Согласованное Холбруком прекращение огня привело к тому, что беженцы смогли вернуться в свои дома на зиму. В то же время, однако, подразделения ОАК быстро продвигались в районы, оставленные сербскими подразделениями, и заняли почти половину территории. Сербская сторона вновь отреагировала на это массовыми репрессиями, что вызвало возмущение во всем мире благодаря соответствующим фотографиям в СМИ. Поэтому мирные переговоры, начавшиеся в феврале 1999 года в замке Рамбуйе под Парижем, проходили под несчастливой звездой.

Проект соглашения в Рамбуйе, в конце концов представленный сербам на подпись, напоминал диктат. Косово должно было остаться частью Сербии, а УЧК должно было быть разоружено. В то же время, однако, войска НАТО численностью 30 тысяч человек должны были быть размещены не только в Косово, но и в Сербии: это были условия, которые, как писал Рудольф Аугштайн в журнале «Шпигель», «ни один серб, окончивший школу, не смог бы подписать»[22]. Когда Милошевич отказался подписывать, события стали развиваться, подчиняясь военной логике, действующей с неумолимостью автомата.

24 марта НАТО начала бомбардировки сербских позиций. Это была не маленькая операция, как надеялись, а война, которая затянулась более чем на три месяца: одна из самых масштабных операций воздушной войны в новейшей военной истории, в которой в конечном итоге участвовало более тысячи истребителей, совершавших более пятисот вылетов в день. Вскоре атаки были распространены на стратегические позиции в Сербии и в конечном итоге на городской район Белграда. Термин «сопутствующий ущерб» приобрел неожиданную известность.

Германские ВВС участвовали в военных операциях с самого начала, даже если они совершали лишь небольшую часть вылетов. Решающим фактором здесь, однако, была политическая сторона, поскольку с этой первой военной операцией после 1945 года, да еще и против страны, которая не нападала на Федеративную Республику Германия, во внешней политике Германии наступила новая эра. Теперь в Германии возникла интенсивная общественная дискуссия о военной миссии, которую тщетно ожидали во время подготовительного процесса принятия решения в октябре 1998 года.

Прежде всего, резкой критике подверглось отсутствие мандата Совета Безопасности, что является явным нарушением принципов внешней политики Германии, также подтвержденных в коалиционном соглашении. Поэтому представители правительства Германии больше не пытались подчеркивать единство альянса и недопущение особой роли Германии в качестве мотивов для участия Германии. Вместо этого они оправдывали развертывание как гуманитарную интервенцию, как своего рода поставленное выше закона чрезвычайное положение, которое узаконило военный удар без мандата ООН, поскольку Совет Безопасности ООН не мог действовать из‑за «блокады» со стороны России и Китая. Теперь действия сербов описывались и осуждались во все более резких выражениях, изгнания превратились в истребление, казни – в угрожающий геноцид. В замечательной риторической эскалации министр иностранных дел Фишер приравнял страдания беженцев и действия сербских подразделений в Косово к массовым преступлениям нацистов: «Аушвиц несравним. Но я стою на двух принципах: никогда больше не должна повториться война, никогда больше не должен повториться Аушвиц; никогда больше не должен повториться геноцид, никогда больше не должен повториться фашизм: для меня эти два понятия идут вместе»[23]. Он также заявил, что действия НАТО – это не война, а оборонительная борьба против «фашистских» войск сербов: «Мы не ведем войну, мы сопротивляемся, защищаем права человека, свободу и демократию. Мне приходит на ум испанская героиня сопротивления – Пассионария. „No pasarán“ – таков был боевой лозунг республиканцев в борьбе против режима Франко: фашисты не пройдут»[24]. Министр обороны Шарпинг также неоднократно прибегал к подобным историческим параллелям: «Здесь происходит отбор. Я намеренно говорю об отборе»[25].

Несомненно, травма Сребреницы, где войска ООН безучастно наблюдали за массовой казнью тысяч боснийских мужчин, оказала здесь свое влияние, но такие преувеличения исторической политики уже были проблематичны, поскольку не позволяли увеличить ее. Если гражданскую войну и политику изгнания в Косово сравнить с Холокостом, то какой уровень военной силы необходим для реагирования в таких случаях, как Руанда или Конго?

Журналист Франк Ширрмахер писал об этом: «В течение десятилетий Аушвиц и все, что он символизирует, было оправданием абсолютного обязательства немцев придерживаться мира. Теперь Аушвиц символизирует моральную необходимость войны, очищение Германии в прошлом веке через ее участие в справедливой и посмертной войне против Адольфа Гитлера. Можно было бы чувствовать себя гораздо лучше, если бы Германия участвовала в операции по моральным соображениям, не желая одновременно победить Гитлера. Милошевич – не Гитлер. И Косово – это не Аушвиц»[26].

Но дилемма все же существовала, даже если считать инфернализацию сербской политики чрезмерной, а доли вины между УЧК и сербскими подразделениями менее неравными, чем это было в основном во время войны. И даже если считать все более жуткие подробности, представленные министром обороны Шарпингом о массовых убийствах и пытках или о планах массированного развертывания сербов («план подковы»), преувеличенными или выдуманными, чему было предостаточно доказательств, неоспоримо, что политика Милошевича была направлена на подавление стремления косоваров к автономии и что для достижения этой цели он был готов заставить сотни тысяч беженцев бежать и сотни людей погибнуть. Поэтому неизбежен фундаментальный вопрос: в случае серьезных нарушений прав человека правительством против собственного населения существует ли некая поставленная выше закона чрезвычайная ситуация, которая оправдывает гуманитарное вмешательство, или нет? «Террористическое присвоение государственного насилия, – объяснял Юрген Хабермас в газете «Цайт», – превращает классическую гражданскую войну в массовое преступление. Если нет другого выхода, необходимо позволить демократическим соседям поспешить с чрезвычайной помощью, узаконенной международным правом»[27].

Если следовать этому, а так поступило явное большинство бундестага, а также население, то это приведет к проблематичным последствиям. Ведь ссылку на притеснение части населения правительством страны в качестве легитимации военной интервенции можно найти в истории почти каждой военной агрессии. В бундестаге Людгер Фольмер, член парламента от левого крыла «Зеленых», уже указывал на последствия обхода Совета Безопасности ООН: «Отсутствие резолюции Совета Безопасности не может быть компенсировано другими юридическими конструкциями. <…> Любая региональная держава, которая в будущем захочет навести порядок в своем районе и сможет сослаться лишь на половинчатую резолюцию ООН, укажет на