виновников уже вслух провозглашали, от страха осмелев. Донесения из Новгорода Висковатому теперь доставлялись ежедневно, то же – по Псковским пределам и из Смоленска. И, в отсутствии государя, случись чего, ему надлежало решения принимать. Вестимо, что и земским думным верхам, и Басманову с Вяземским даны были Иоанном указания, и у них, конечно, свои лазутчики в Новгородчине имелись, но с размахом главы Посольского им было не сравниться, всё же. И был уверен Иван Михайлович, что сможет не только прямую, но и подспудную опасность распознать первым.

– Пивова надо звать, – заключил Висковатый, когда совет своим порядком вышел на хлебные цены и конский корм, вкупе с недостачей ощутимой от податного населения. Скоро дело это станет ребром, и так хвостом уже тянется разбой и грабёж повсеместно по околоткам лихого поветрия, по дорогам, которыми обычно торговые люди движутся, и злоупотребления всяческие и беззакония. Отчитаться надо было государю без запинки, с головы до пят в корень. Висковатый вопросительно глянул на главу Разбойного приказа.

– А Фуников с Челядиным где ж? – изготовляясь к своей части доклада на общий совет, Василий Щелканов зыркнул как бы мимо всех и стал раскрывать свои переписи.

– А Никита Афанасьич мне, вот, всё на сей час предоставил, – спокойно отозвался Висковатый, откидываясь в кресле и пристраивая поудобнее подушку под ноющую поясницу, и пропуская мимо внимания укол за своё явное самочинное предводительство на их маленьком собрании. – А Иван Петрович к вечеру обещался быть – хозяйство-то на нём, сами знаете, каково: дьяки да подьячие, да стряпчие, да прочие деловцы – народ расторопный, но… пригляду требует.

На сей раз уже Щелканов почёл благом не приметить этот ему с братом от змея-печатника укус.

Заседали допоздна. Пробил полуночный колокол на часовой башне, следом ввалился сбившийся с ног Салтыков, взмыленный и в распахнутой парчово-бобровой однорядке поверх красного тафтяного кафтана, рухнул на свободную лавку, вытянув гудящие ноги, отставив к стене свой тиунский посох, и сообщил, что к возвращению государя дворец и митрополичий двор готовы. И потребовал себе корец мёду.

Едва засвистели первые певуны в темноте московских садов, предвещая скорую зарю, из Кремля безо всякого лишнего шума стали выбираться и разъезжаться по дорогам приказные посланцы.

Коломенское.

27 мая 1566 года.

«Не было у меня мысли иной, кроме как тебя порадовать!»– беспрерывно проносилось, ускользало и загоралось заново. Всю трудную обратную дорогу, для него неподъёмной показавшуюся. Не от быстроты – в Старицу тогда, с победой Полоцкой, куда скорее мчали, вовсе без сна почти и роздыху, так что с непривычки тело с душой расставались в ломоте нестерпимой и усталости. И не от трудов попутных – зимние-то хляби и стужи не в пример были сегодняшнему раю, под благодатью весеннего ясного неба, под лёгким дождичком, прибивающим пыль, благоуханной свежестью зелени, трав и цветов отовсюду. Душила и давила его, к земле плющила горькая тяжесть. И шла она от государя непрестанно.

Как разбило ту ночь надвое, на покойную и невзгодную, нечаянное известие. Иоанн молчаливо переменился, замкнулся, в одиночку терзаемый. Точно так же смотрел он на страшную пузастую градовую тучищу на Нугри, только теперь, казалось, грядущее встало перед ним во плоти вполне осязаемо. И Федька в тоске, до стона сквозь зубы, позавидовал себе-прошлому, там, в просторном упоении, на краю лета.

Словно взимала с него жизнь сейчас за то недолгое и беззаботное счастье. Недосказанное, неисторгнутое толкалось и клубилось само собой, обжигающим варевом внутри и мыслей, и безмыслия. Чтоб муторность эта отвязалась как-то, силясь не сдаваться греху уныния, занимал себя потасовками с Чёботовым по мере сил, или валялся на остановках, в небо с бегущими облаками глядючи, но и там всё о воле и беспечности напоминало, и от птичьего щебета в вышине бежать хотелось. От рек и ручьёв, и клеверно-ромашковых пустошей, дурмана их медового настоя, звонких рощ, где всё тоже живёт и умирает непрестанно, но – одним мгновением, безо всяких раздумий души… И оттого полнится радостью, далёкой от человечьей. Так говорила матушка, бывало, собирая в пучки пряные травы, или выходя с ними, маленькими, к речке смотреть на облаки, или как солнышко за лес катится, быстро-быстро, что глазу видно. А он только теперь стал понимать, про что… Уж скорей бы Москва! Своды каменные, стены теремные, дымный воздух, чад многолюдья и кутерьма, толчея, гвалт другой жизни, и поганой и вкусной, в одном клубке смотанной. Пусть и недруги за каждым там углом – он рад был поскорее бухнуться в этот котёл, которого теперь желал поневоле, лишь бы не вспоминалось слишком часто иное. Закрывал глаза, давая себе роздых, расслабляясь в седле. Мгновенно расстилалась внизу впереди цветастая степь с островами суховея, пологие холмы в синих бегущих тенях от облаков, и сероватое марево колыхания горизонта. И горячий древний валун, белёсый, омшелый у подошвы, вокруг которого они тогда расположились все, отдыхая в полдень. И ножом кем-то из них процарапанное на нём, будто было тут всегда, «Орёл» с крестом осмиконечным православным. Вернуться бы туда после, посмотреть, какова крепостьца вырастет, и хорошо бы тот славный камешек погладить, в такую же тёплую пору, подумалось ему. Он удивился такому в себе желанию. Наверное, это потому, что прежде при нём ничего подобного, как целая крепость, не закладывалось, да и сам он ничего пока что не выстраивал, для себя столь памятного. Или ещё нигде его не осеняло такой благодатью, что больно было расставаться… И солнечная горячая степь, и запах ветра, и мирного вкусного дымка из садов с огородами, посвист сусликов, ночные уханья луней на болотцах, всплески в звонкой воде, шорохи ящериц и гадов всяческих, и тот камень целительными оказывались; взором мысленным он переносился туда, испытывая каждый раз недолгое облегчение. Даже несносные для него всегда букарахи кусучие летучие и ползучие, как и все твари божии, ликующие весной, не виделись теперь докучными и мерзкими, растворившись в картине сего эдемского благолепия. Видимо-невидимо зверья, птиц и рыбы встречалось им всюду, но особенно – кабанов и косуль, и юрких дерзких лисиц… Эх, досадно, что всего-то ничего оставалось подождать дозволенной охоты! Славно было бы погоняться за боровой дичью, а уж как это государь обожал! Потешились бы они вволю, да только времени им на то судьба не припасла. И он додумывал неисполнившиеся дни и ночи, свою добычу, и улыбку Иоанна. Затем тревога возвращалась, конечно, и он прогонял с благодарностью ласковые грёзы, пока не защемило, чего доброго, души до слёз.

Ещё не случалось, чтобы, возвращаясь этой дорогой, государь миновал, не посетив, Коломенское. И в этот раз он не стал