рушить своего обычая. Хоть и было явно, насколько торопится царь оказаться в Москве. На подъезде их встретил отряд караульных стрельцов, какие теперь по всем путям несли оградительную службу, пропуская дальше в предместья московские только самых необходимых гостей и важных посланников. На заставах, вблизи которых прежде сбивались целые очереди ожидающих, всякого сословия, и полно перехожих людишек бывало толпами, сейчас казалось пустовато. Караульные отряды разгоняли их загодя, веля Москву обходить как знают, и к бранным окрикам щедро набавляли возражающим и мешкающим послушания плётками со своих сёдел. Да и тех, которых пропускали, придерживали иногда до целого дня, разгоняя по обочинам, досматривая каждый закут в повозках и ларях, заставляя прокоптиться дегтярным и смоляным-хвойным дымом от полевых костров, как известно, помогающим, с молитвою, отпугивать заразу. А сейчас и вовсе, царский проезд освободили на пять вёрст.

Оказалось, в Коломенском их уже поджидают вести от Юрьева, Фёдорова и Вяземского, а также – Мстиславского и главных думных дьяков, спешивших донести о своём радении, делах в столице и настроениях кратко, и о том, кого из священства успели в Москву вызвать на предстоящее советное собрание. Также было письмо патриарха Новгородского и Псковского, Пимена, где сообщалось, что он как раз сейчас в столице, и Филофей Рязанский тоже, и оба ожидают государя с готовностью по наипервейшему ныне вопросу – кому занять опустевшую митрополичью кафедру. Германа Казанского, прибывающего на днях, упомянул. Видимо, деловитость и расторопность их общая отчасти успокоила Иоанна. Всё послеполуденное время он провёл в беседе с игуменом и старцами, и, после трапезы и отдыха, отправился в Дьяковский храм, и долго оставался там в уединённой молитве и размышлении.

С высокого берега глядя на кудрявую свежесть окрестных зелёных далей, на угадывающуюся за рощами и волнами холмов по ту сторону петляющей, пестрящей плавучими судами реки Москву, всю в золотых луковках, обширных слободах и людных посадах, показавшуюся огромной, незнакомой, после многих дней отсутствия, Федька почуял достаточную крепость, взбодрился, наказал себе впредь не раскисать, и ленность прогнать подалее. Полной грудью вобрав просторного воздуха, улыбнулся. Внизу на воде развопились чайки за делёжкой рыбы. В отдалении, за заборами деревень, взлаивали собаки, ржали лошади, перекрикивались работники, пронзительно голосила милюзга. Застучали сразу в кузнях, позвонче – в Дьякове, подале и поглуше – а Садовниках. Ребятня, ликуя, носилась всюду вдоль стен конных дворов, по утоптанной дороге до ближнего водопоя, и возле луговых пастбищ, где расположилось опричное царское воинство, подбирая утерянные подковы, и каждый мечтал найти золотую, заветную – «царскую». Всё там кипело оживлением по приезде государя с многочисленной свитой. Но чуть стоило отойти к склону оврага, за кладбище, в дебри спуска к ручью, и людские звуки и запахи гасли, исчезали в удивительной здешней свежей тишине. Снизу веяло сильной прохладой, из зелёных кустов и крон лился щебет и пересвист отовсюду, непрерывный, протяжный, исполненный приветливой и уверенной, спокойной радости… Голоса множились, переплетались, отвечали эхом и звали окунуться в них, откликнуться собой. Отчаянно захотелось сбежать до самого ручейного ложа, придерживаясь за ветви, оглаживая ровные стволы ольшанника, черёмух, ясеней, и подставить разгорячённые руки под бесконечное и приятное журчание тёмным светом сияющих ключевых струй… И он двинулся было исполнить своё желание, приглашаемый неведомыми словами приветливого овражного многоголосья, но тут его стали окликать сверху. «Федя!.. Федька!.. Фёдор Алексеич!.. Басманов где? Кто видал Басманова?» – вразнобой заметалось, как за пологом огромного шатра, за шелестом зелёных небес, мерцающих зеркальцами предзакатных солнышек в прорехах.

– Иду! Здесь я! – отозвался он. – Чего так орать-то…

Выбрался быстро к церковной ограде, оправляя кафтан, встряхивая волосами и глядя, не нацеплялось ли какого сору за серебряные оковки сапог. Напоследок обернулся с благоговейным вздохом в мыслях, точно шепнул кому-то, давно знакомому: «В другой раз!»

Один суховатый листок всё же запутался в волосах. Федька нашёл его по шороху, вынул из пряди, отпустил с ладони, и он упорхнул, как живой, с попутным нежным ветерком обратно, к своим собратьям.

Утром, на румяной ранней предлетней заре, помолясь, отведав горячего хлеба с молоком и плотной наваристой ячневой кашей за сдержанной государевой трапезой, вся ближняя братия разлетелась по сёдлам, разодетая по-праздничному для въезда в напряжённо оживающую царя Москву.

Москва.

Июнь 1566 года.

Скоро ждали Святую Троицу, когда колокола звонили по Москве весело. Немного было таких дней в любом году, а в этом – тем более. Больно непростой получился год, что и говорить. Едва очнулись города и веси от опричного передела, доселе невиданного и непонятного по большей части никому, кроме, разве, прямо причастных с обеих сторон, едва стали с новыми порядками, перетряхнувшими многих привычный уклад, сживаться кое-как. А кто нет – так затаились ожиданием поворота бед своих к избавлению, ибо отовсюду поползли толки, что государь-де гнев прежний свой на милость сменил, и что многие вины отдать намерен, и даже тем, кого называл прямо недругами себе и делу государственному, (даже старого князя Бельского и Шуйских), и казанским возвращенцам, вроде опальных князей Гагариных, Гундоровых и Сусловых, и многих ещё, с испомещением в прежние их вотчины. Особо обнадёживала перемена царя к князю Владимиру Старицкому, которому разрешил занять прежний двор в Кремле против митрополичьих палат. Заново простил брата перед всеми, сам ездил к нему в новожалованное владение, в Стародуб-Ряполовский. (Правда, тут же поминали бывших хозяев, удельных князей Стародубских, опальных и по-прежнему ссыльных). И даже то, что государь приставил управлять двором Старицкого в Кремле от себя Аксакова, а боярином – своего ближнего стольника князя Ногтева, а наместником в Стародуб посадил Никиту Плещеева-Очина, всех – из опричнины, расценили многие как тоже знак замирения. Не глядя на суждения близких к Старицким домов и княжат о том, что это есть новая каверза Иоанна, чтобы вернее за братом следить, делами его заведовать, мешать его сношению со сторонниками, и только. Всем желалось видеть в последних событиях приметы государева умягчения, поворота для себя на благо, и их точно прорвало – Челобитный приказ завален оказался доверху прошениями царю разобраться, вникнуть и внять, несправедливость устранить и честность поощрить. Поровну с мольбами государю «по правде рассудить» полетели доносы, среди которых множество – взаимные. Опять же, не новы были крики и персты указующие, что «не я, а вот он – виновный!». И все до единого клялись святым именем Христовым, свидетелей готовы были указать, коли их именного слова не довольно. Пётр Зайцев взвыл, как не крепился, прося в помощь ещё стряпчих, замотавшись по одним только московским судам, а надо было поспевать за долгом ясельничего. Набрали ещё приставов и недельщиков,