А вот дети съездили недавно на дачу и нашли нашу, точнее их, старую красную ванну, в которой я их купала. Они помнят в деталях историю о том, как я купала трехмесячного Гришу, потом уходила его укладывать, а в это время трехлетний Мишка играл с игрушками, разливая воду из ванны по полу. Они помнят эту историю только по моим рассказам – как мне было приятно услышать их радость от этой несчастной ванной, которую они нашли в паутине.

– Мишка, представляешь, когда я о тебе узнала, в тебе было всего одиннадцать миллиметров!

– Гришка, а помнишь, как у тебя был утренник в школе и я пришла посмотреть в восемь утра, как ты играешь на деревянных ложках?

Много-много теплых историй, которые мы проживаем год за годом и которые помогают мне все время им напоминать: я люблю тебя, и я счастлива, что ты есть у меня.

И тут важно: что ты есть у меня ровно такой, какой есть. Каждый раз, когда я недовольна поступком ребенка, я стараюсь не забывать произносить: «Но я все равно люблю тебя, и это навсегда». Я могу расстроиться от его поведения, не понимать его действий, хотеть для него другой судьбы или чего еще угодно – но любить и говорить ему о своей любви я буду всегда.

Говорить – точно, чуть не забыла. Говорю ясно, четко и часто о том, что люблю. А еще о том, что горжусь – и тут нужно каждый раз подчеркнуть чем. Когда Мишка научился делать крутую яичницу с помидорами нам на завтрак, он немедленно стал гуру в моих глазах. И когда я говорила: «Мишк, а сделаешь нам свою вкуснейшую яичницу? Я так не смогу, ты мастер» – это была чистая правда. И я говорила об этой яичнице не только Мишке, но и своим подругам при нем, чтобы было понятно, что я и правда горжусь его умением. Когда Гришка в девятом классе начал вдруг врубаться в физику и химию, я искренне у него поинтересовалась: «Ух ты, ты правда разбираешься? Обалдеть, я в физике так ничего и не поняла, теперь тяжело жить» (об этом я вам еще расскажу в главе «Про школу»). Потому что я правда считаю, что очень круто, что он в чем-то разобрался. Или когда Гришка начал ориентироваться в ценах на мясо в магазине и заявил мне, что «совсем с ума сошли, что так дорого здесь?», я начала немедленно восхищаться его хозяйственными навыками, потому что я, например, цены не отличила бы. Чувствуете? Все время стараюсь подмечать достижения – пусть даже самые небольшие – и искренне восхищаюсь. Это очень просто делать – гораздо легче и приятнее, чем выковыривать из жизни моменты, за которые стыдно и гордиться не хочется.

А еще любовь для меня – это напоминать человеку, какой он красивый. Ведь для меня они очень красивые, и я имею право быть субъективной. Помните, как в фильме «Любовь и голуби» баба Шура никак не могла наглядеться на Нюру – «Ну какая красавица получилась, а, ну никак не могу наглядеться!» Самое крутое – восхититься без причины, неожиданно, вдруг. Вот идем мы рядом по улице, и вдруг я поворачиваюсь и говорю: «Ну красивый, ну сил нет, а!» И улыбки, и смешно. А главное – очень приятно, и ребенку, и мне.

Но все это слова, которые без прикосновений работают лишь наполовину. Я обожаю обнимать и целовать детей. Когда они еще были маленькими, любила с ними немного полежать перед сном. С Гришкой в основном, Мишка уже таких нежностей не позволял. И вот мы лежим с Гришкой, обнимаемся, а он задирает ноги, упирая их в Мишкину кровать на втором этаже. А я щекочу его под коленками, а он хохочет.

– Ну все-все, сейчас не заснешь!

– Засну-засну, но ты полежи еще со мной немного и расскажи еще историю из нашего детства.

Обнимать при любом удобном случае, целовать – сейчас вставая на цыпочки. И все это нужно делать, пока они позволяют. Потому что потом буду жалеть, что не воспользовалась своим правом раньше. «Так, давай одну щеку, теперь вторую щеку, теперь лоб, теперь шею…» – и так до тех пор, пока не услышу протяжное «ну мааам». Мишку, кстати, я лет с четырнадцати, по-моему, начала спрашивать, можно ли поцеловать – памятуя свое бешенство в подростковом возрасте от бабушкиной ласки. У Гриши почему-то разрешения не спрашивала и не спрашиваю до сих пор – лезу сразу с объятиями.

Помню, как с одной моей подругой, которая не хочет иметь детей, мы вели традиционный диспут на тему «Зачем вообще нужны дети?». Я этих разговоров обычно избегаю, потому что это личное дело каждого. Но здесь спор был интересным, поскольку мы подходили к этому вопросу с очень практической точки зрения. Ну вот зачем нужен ребенок? Чтобы поднести стакан воды в старости? Чтобы продолжить себя в нем? Чтобы исполнить свой долг или свою миссию? Потому что так надо? Мой ответ подругу поразил: «Я родила детей, чтобы их любить, обнимать и щекотать им пятки». Вот такой вот утилитарный у меня подход. Я всегда так и говорила детям, после чего с полным правом щекотала им пятки.

Чем больше своего тепла – и тактильного, и вербального – я успею оставить в их жизни, тем лучше. Это лишь то немногое, что я могу сделать для своих детей. А там посмотрим, кто лучше научился в итоге растопыривать пальцы.

«Мам, главное – чтобы ты была счастлива»

Не прошло и четырех лет после развода, как жизнь наладилась. Точнее, она вступила в фазу спокойствия, привычки и умеренного течения. Пока в один прекрасный вечер, сидя на кухне, я вдруг не повернулась к Тосе, сидящей рядом со мной на скамейке – она любит так, усесться, как человек, рядом и громко дышать в ухо, – и не спросила ее: «Слушай, а что будет дальше? Мы так и будем с тобой куковать всю