На бетонную плиту он поставил флягу, рядом положил конфеты исигареты, раскрыл футляр и наполнил нутро скрипки керосином. Прежде чем кинутьспичку, прикурил от нее.

Несколько минут он завороженно глядел на пламя, котороепросто, красиво и деловито пожирало его деревянного врага. Ничего прекраснееэтого огня он в своей жизни не видел. Взял дрожащей рукой флягу, стал медленно,маленькими глотками пить сладкий ликер прямо из горлышка, закусил конфеткой.Мир, до этого тусклый, черно-белый, несправедливый и скучный, осветилсяволшебным огнем, наполнился яркими живыми красками. Больше не будет никакойскрипки, он скинет вес, начнет качать мышцы, выйдет во двор и наконец станеттаким, каким хотел быть всегда. Сильным, грубым, приблатненным, с тяжелымикулаками и легкой башкой.

Домой он явился к половине девятого. Мать, увидев его,побледнела. Куртка была порвана, измазана кровью и известкой. Кровь алела налице и на руках. Он протянул матери обугленную крышку от скрипичного футляра.

— Только не волнуйся, — произнес он отрывисто, спридыханием, — их было десять человек. Они затащили меня на стройку, держали заруки, за ноги и жгли скрипку. Они не из нашего двора. Я никогда их раньше невидел. Настоящие блатари, варвары.

Мать ринулась звонить в милицию. Он был готов к этому и небоялся. Он знал, что из-за какой-то там скрипочки никто не станет всерьезсуетиться, и оказался прав. Позднее, когда родители хотели купить ему новуюскрипку, он пускал скупую подростковую слезу, задыхался и шептал: «Не надо… япрошу вас, не надо… я не смогу больше играть, я не смогу взять ее в руки, мневсе время будет мерещиться огонь и эти жуткие рожи, и как они меня держали,заставляли смотреть…»

Ему так понравилась история про мальчика со скрипкой, что онрешил записать ее. Получился маленький рассказ. Он изобразил неуклюжеговундеркинда, живущего одной лишь музыкой и далекого от грубой реальности. Онживописал главаря банды, сцену слежки, сцену избиения юного музыканта иварварский ритуал казни прекрасного инструмента. «Смотри, смотри, гад!» —хрипло приговаривал главарь и бил связанного вундеркинда ногой в живот. Отсветыпламени озаряли зверские лица. А скрипка, пылая, вдруг стала издавать изумительнуюмелодию, аллегро из Четвертой симфонии Мендельсона.

Отец попросил свою секретаршу перепечатать рассказ намашинке в нескольких экземплярах. Шедевр был показан знакомому члену Союзаписателей, довольно известному партийному романисту. Тот одобрительно хмыкнул.С тех пор мать как бы между прочим, сообщала всем знакомым, что у ее сынаоткрылся огромный литературный дар. Однако, когда она однажды обратилась к немупри гостях: «Олег, ты нам почитаешь?», он, скромно опустив глаза, сказал, чтонаписанное слишком сыро и вообще он сейчас взялся сочинять киносценарий.

Он действительно увлекся сочинением некоего бесконечногосюжета. Собственно, сюжетом это нельзя было назвать, скорее он просто велдневник, но описывал себя самого и окружающих не с натуры, а так, как емухотелось.

Ему хотелось стать худым, мускулистым, приблатненным, и онвыдумал такого героя. Ему хотелось, чтобы все девочки в классе сходили по немус ума, и на страницах общей тетради они действительно дружно помешались наОлеге Солодкине. Теперь у него не было нужды устраивать жалкие одинокиепредставления в родительской спальне перед зеркалом. Все его затаенные желаниявоплощались на бумаге.

Родители купили ему легкую симпатичную пишущую машинку«Унис». Вместо прежней домработницы Светланы, которая приходила раз в неделюдля генеральной уборки, наняли ежедневную Раису. Благополучие семьи росло, отецполучил новую должность в своем главке и стал зарабатывать еще больше. Матьслужила в Министерстве культуры, заведовала отделом международных связей, тоесть решала, кому из деятелей культуры можно отправиться за рубеж, а комуследует погодить. Влияние Галины Семеновны Солодкиной было огромно, онапривыкла властвовать и милостиво принимала дружбу самых популярных людейстраны. С ней все хотели дружить, в доме собирались сливки советского кино итеатра.

Сразу после школы Олег Солодкин поступил в Институткинематографии на сценарное отделение. Теперь героинями его бессюжетныхпроизведений стали самые красивые девочки, будущие кинозвезды. На машинописныхстраницах они обрывали герою телефон, мерзли у его подъезда, выстраивались вочередь, чтобы отдаться ему. Он снисходил, дарил им свои грубые мужественныеобъятия. Машинка стучала, осыпая невинные белые листы подробными описаниямиразнообразных грудей, животов и ягодиц. Он печатал так ожесточенно, такстрастно, что у нежной машинки стали потихоньку выпадать клавиши. Белаяклавиатура на фоне красного пластмассового корпуса напоминала щербатый,окровавленный рот избитой до полусмерти красавицы. Печатать стало невозможно. —Ну, беда не велика, — сказала мама. На следующий день на письменном столе Олегапоблескивала лаковыми боками новенькая электрическая «Эрика» последней модели.

Но на самом деле беда была велика, огромна и заключаласьвовсе не в пишущей машинке. В свои восемнадцать лет Олег оставалсядевственником. Это было невыносимо, отвратительно, стыдно. Он ненавидел своюдевственность, как когда-то скрипку. Он не мог запалить для нее ритуальныйкостер на стройке и не знал, что с ней, злодейкой, делать. Он собирал в своейогромной квартире вечеринки, к нему охотно приходили сокурсники и сокурсницы,среди них были самые красивые девочки, но как-то получалось, что после общего застольяи танцев при погашенном свете все разбредались по комнатам, а он оставался одини не понимал почему. Наступало серое утро, наполненное вонью окурков и грязнойпосудой. Приходила Раиса, молча соскребала с кресел и ковров остатки салата«оливье». Олег закрывался в своей комнате, курил до тошноты и писал о грудях иягодицах. Он грубо, с невозможными садистскими подробностями насиловал набумаге каждую из тех, кто был у него в гостях, но не мог утешиться.

В ноябре второкурсников отправили в подмосковный колхоз накартошку. Там, в нетопленых бараках пионерского лагеря, пили портвейн и крутилибыстрые страстные романы. И там наконец свершилось.

Ее звали Лена, она была с актерского, впереди ее ждалитолько характерные роли. Большая, рыхлая, с вечно грязной головой, с«беломориной» в уголке тонкого рта, с мятым сонным лицом и огромнойбесформенной грудью, никогда не запакованной в лифчик. Во время очередныхпортвейно-гитарных посиделок она молча, деловито взяла его за руку и поволоклав пустую соседнюю палату. Он онемел от неожиданности, не сразу понял, чего ейнадо, и подумал, что сейчас она начнет просить у него одеколон. Запасыпортвейна неумолимо иссякали, деревенский магазин был далеко и открывалсятолько утром. А у Олега имелось две поллитровые бутылки польского мужскогоодеколона, которым снабдила его мама, предвидя гигиенические проблемы.

Лена ни слова не сказала про одеколон. Она вообще не сказалани слова. Все происходило в полнейшей тишине, если не считать пьяного пения подгитару за стенкой, и только чуть позже долгожданная церемония озвучиласьхриплым шепотом и тяжелыми, сдавленными стонами.