- Потому что я так сильно его любила,- говорю, и сама пугаюсь, что мои слова о восхитительном незыблемом чувстве произношу в прошедшем времени. Меня выворачивает наизнанку от равнодушного осознания собственной беспомощности.– Люблю. Да, все еще люблю. И этот мрак, от которого я пыталась его защитить, вылез и превратился в еще более уродливую, мерзкую субстанцию.

-Любовь – это доверие, девочка,- тихий выдох. Откуда она знает – эта странная Синица, что такое любить? Откуда столько мудрости, такой нечеловеческой? – Это работа двоих, сведенных судьбой, человеков. Не просто химия, понимаешь? А настоящая, кропотливая, как у белошвеек, работа. А у вас это была просто дурацкая игра.

Такси ждет меня у подъезда. Лилька клюет меня в щеку в последний раз. Холодные губы на коже. Такой я ее запомню навсегда, потому что больше не увижу никогда. Потому что она заменит меня там, куда я так и не взлетела.

Известие о ее смерти застает меня в больнице. Я отхожу от наркоза, когда звонит телефон.

Женька, он плачет в трубку, рыдает, как мальчишка и все в моей душе – все сомнения, страхи, обиды вдруг испаряются, как туман жарким летним утром.

- Прости меня,- шепот проникает в самое сердце, крадется по закоулкам души.

- Я тебя люблю,- мой голос дрожит.

- Лилька...

- Жень, она ушла, я чувствовала это...

Она ушла, так же как и жила, беспечно, бесшабашно. На скорости. Взлетела к облакам, чтобы нашей маленькой дочери не было так одиноко там. И это единственная истина, которую я могу принять. Ушла в тот самый миг, когда из меня извлекали мою девочку. И это не может быть простым совпадением. Я в это верю.

Утро. Оно укрыто тяжёлым снежно - серым туманом. Голова болит нещадно, и в ушах не смолкает мерный писк, сводящий с ума. Я смотрю на тарелку, любовно поданную мне мамой, в которой оплывает кусочек сливочного масла на подушке из пушистой рисовой каши, присыпанной кристалликами сахара, похожими на алмазную крошку.

- Сыночка, ты в порядке? Как себя чувствуешь?

Она любит меня, столько заботы и неприкрытого страха в родном голосе, что я хватаюсь за ложку и принимаюсь запихивать в себе некогда любимый завтрак. У Лерки каша всегда пригорала, и приобретала вкус жженой карамели. И сейчас мне хочется почувствовать именно этот горьковатый привкус, но мамина каша идеальна.

- Все хорошо, мамочка.

Её тёплая ладонь ложится мне на макушку, и я проваливаюсь в то далекое беспечное детское счастье. Туда, где я ещё не стал уродом. И нуждался я в маме, как в воздухе, и катался с отцом на санках с горы задыхаясь от хохота. Перехватывают её руку и подношу к губам. Мама тихо охает. Постарела она, запястье покрыто маленькими пигментными пятнами, от возраста, от постоянной работы по дому.

- Я тебя люблю, - шепчу так тихо, но она слышит каждый шипящий звук, вырывающийся из моего горла.

- Ты моё счастье, - всхлипывает мама, и я растворяюсь в её объятьях. Боже, когда же в последний раз я позволял ей меня обнять? Даже после поцелуя в щеку, утирался брезгливо. И она смотрела на меня тогда, с обидолй во взгляде, но никогда не говорила ничего. Не жаловалась. Очень страшно осознавать, что ты жил подонком. И еще страшнее понимать, что обижал ты самых любящих тебя людей. Зато всякую шваль считал друзьями, которые всадили тебе в спину нож при первой же возможности.

- Мам, мне сегодня нужно будет сходить на выставку одной художницы. Где моё пальто и часы?

- Ой, - мама прикрывает ладошкой рот и не знает куда дать испуганные глаза. В них плещется паника. Боже, кем я был, что она боится меня, своего сына? – ты не сердись только…

- Мам, я никогда не смогу на тебя сердится, - улыбка выходит фальшивой, хоть я и говорю чистую правду. гул в голове становится несмолкаемым.

-Нам надо было за лечение твоё платить. Мы с отцом все пенсии свои истратили, а не хватило. Папа даже в быстрозайме уже почти кредит взял. А Лилюська как узнала, думала нас поубивает. Она часы продала и машину свою. Ты не ругай её, прошу. На операцию и пребывание в больнице хватило. А мы с папой сейчас его пенсию не снимаем со счёта. Вернем все. Накопим и вернем. Купишь себе новые часы.

- Господи, мама, что ты такое говоришь? – я не знаю что делать. Мама плачет и у меня щемит сердце, а писк в ушах становится невыносимым. Я был такой сволочью, совсем не интересовался как они живут. Жрал сладко, не думая о том, что мои родители тянут от пенсии до пенсии. Часы эти гребаные купил за деньги, на которые можно было ремонт сделать в этой убогой квартирке и купить новую мебель. И они же меня и подвели. В тот день, когда мой мир перевернулся, дорогущий хронометр встал, а потом и вовсе начал отматывать секунды назад. Я был в ярости. – Бог с ними, с часами. Лилька правильно все сделала. И пенсию вашу вы тратьте. Мамочка, я тебя очень люблю.

- Что тут вы за сопливый водопад развели? - папа заходит в дверь, и я вижу в его глазах неуверенность, хоть он и старается говорить бодро, но его голос вибрирует от напряжения.

- - Па, я сказал маме, что хочу играть в шахматы с тобой, - выпаливаю я, удивляясь своей искренности, - и в бильярд. Помнишь ты мечтал, что мы вместе пойдём в бильярд, и будем пить пиво, самое вкусное, разливное. А ещё ты сказал, что меня уделаешь. Так вот фигушки, я очень сильный соперник.

Папа молча разворачивается, и у меня екает в груди. Он высох и будто скукожился. Чёрт возьми, сколько же я всего пропустил в их жизнях, в моей жизни.

Отец возвращается, громко шлепая домашними тапками. У него под мышкой доска, та самая. И мне кажется, что я проваливаюсь во временную дыру, и мне снова одиннадцать. В голове звучит голос отца, не надтреснутый, как сейчас, а молодой и веселый

- Все, последнюю партейку сгоняем и за уроки. А то мама оторвет нам наши фамильные уши.

Я исправил свои уши давно. Сразу, как только в карман поплыли большие деньги. Дурак, лишил себя единственной стоящей индивидуальности, став обычным. Таким как все.

До обеда мы играем с отцом в шахматы. Он делает меня, как мальчишку, и кончик его носа краснеет от удовольствия. Его не выигрыши радуют, я знаю. И мне так безумно хорошо, словно я возрождаюсь из адского пепла. И мама носит нам горячее, неимоверно сладкое какао. И из кухни тянет теплой ванилью.

- Пап, а сколько раз ты любил? - вдруг спрашиваю я. Он поднимает на меня удивленные глаза, словно я спросил какую — то крамолу.

- Один.

В его словах нет и капли сомнения. Интересно, какого ответа я ожидал, задав этот глупый вопрос, на который давно знал единственный верный ответ. Он любил только маму — маленькую, нескладную. похожую на булочку с маком. Он всю жизнь смотрел на нее, словно на икону. А я не смог взять от него этого умения любить. Зачерствел, закаменел, оброс панцирем. Изменяют ведь не телом. Душой. Именно этого Лерка не простила, не смогла принять. Я просто уничтожал ее, разрушал. Наносил рану за раной. Интересно, скоолько бы я сам мог выдержать, если бы был на ее месте. Наверное сдох бы от безысходности за месяц. Простить себя труднее всего. Теперь я это очень ясно осознаю.