- Я не знал.

Смешно. У Женьки такой вид, словно он сейчас сойдет с ума. Бледное лицо, на котором горят безумием глаза цвета неба. Оно не грозовое сейчас – светло-синее, словно просветлевшее после бури. Растерянные глаза, от самоуверенного человека осталась лишь высосанная оболочка.

- Я думаю вам стоит поговорить с женой. Только не сегодня. Дайте ей прийти в себя. Это терпит, ведь так?

- Эти повреждения могли стать причиной того, что мы потеряли нашу дочь? – снова сталь. Ледяной, крошащийся металл.

-Нет, скорее душевное состояние вашей жены могло сыграть роль.

Откуда этот «прилизанный» может знать. Что творится в моей душе. Я же счастлива. Неужели не видно? Точнее была. Чувствую изнутри легкий толчок и в груди начинает щемить. Это фантомные движения, которые будут преследовать меня до конца жизни.

Я сижу на кушетке за тонкой ширмой, но меня словно нет здесь. Не берут в расчет.

- Мне страшно,- тихо говорю, привлекая внимание. И эти мои слова, словно разряжают повисшее в воздухе, свившееся буревое торнадо, похожее на хвостатого змея искусителя.

- Лера, вам не о чем переживать. У нас хорошие анестезиологи. Больно не будет.

Забота. Она такая фальшивая из уст мужчины, который одним росчерком пера перечеркнул мою жизнь. Сам того не подозревая. Одним словом сделал из меня уродину, падшую.

- Я не боюсь боли.- выдыхаю, пытаясь не смотреть в сторону Женьки. Моего любимого Женьки, который сейчас похож на замороженную скумбрию, примёрзшую к задней стенке «морозилки».

У меня впереди целая ночь. И я не знаю,  как смогу пережить ее зная, что моя маленькая дочь, заснувшая вечным сном, будет покоиться во мне всего эти короткие мгновения, данные мне на прощание и прощение, которого мне не вымолить в этой жизни.

Женька молчит всю дорогу до дома. Вцепился в руль и не поворачивает в мою сторону головы. Я знаю это выражение — брезгливость. Он боится замараться, хотя сам не понимает, дурачок, что он уже давно весь вымазался в моей грязи. Невозможно не замараться. живя с потаскушкой, именно так звал меня мой папочка.

Дома тихо, только часы стучат так, что кажется выбьют своим тиканьем мозг. Он бросает на пол мою сумку и молча идет к двери.

- Жень, не уходи, -умоляю я, заставив его обернуться.

- Кто ты такая, Лера? Оказывается, я все эти годы живу с человеком, которого не знаю. Ты врала мне. А я просто дурак.

- Я тебя никогда не обманывала.

Я знаю, что говорить это, все равно, что пытаться зависнуть над пропастью – бессмысленно, все равно закончишь свой полет разбившись об острые камни, усеивающие дно ущелья.

- Я просто не хотела окунать тебя в грязь. В ту, в которой барахталась до встречи с тобой. Жень, я не...

- Ты шлюха. Только у них бывают повреждения, подобные твоим. Дешевая проститутка, которая пригрелась рядом с лохом, поверившим ей безоглядно. Я гордился тем, что ты другая, не такая, как все остальные – алчные суки. А ты просто маленькая тварь, примерившая на себя шкуру невинной овечки.

Он кричит, нескончаемо. И это так обидно. И уже подсохшие джинсы снова начинают набухать от горячей влаги. Словно кто – то невидимый щелкает тумблером в моей голове. Рука действует отдельно от разума. Впервые в жизни я не могу сдержать своей боли, своей ярости. Звонкая пощечина заставляет голову моего мужа дернуться.

- Ты никогда меня не слушал. Никогда. Даже не пытался понять. Женя, мне так страшно, ты сейчас мне нужен. Пожалуйста. Для чего все это? Я потеряла смысл жизни. Я не знаю, что мне делать дальше. Я уже ничего не знаю.

Этот крик высасывает из меня последние силы, заставляет сползти на пол. А он уходит. Он уже все решил. И это его персональная голгофа. Истина в последней инстанции. Я для него теперь шлюха. И это больнее, чем день в «пряничном домике»

День восьмой (21:00)

Я помню тот день. Каждую его минуту, секунду, мгновение. Я помню померкший свет в глазах Лерки, и чувство полнейшего бессилия. Я злился в большей степени на себя, но выплеснул свою боль на женщину, страдающую в сотни раз сильнее. Я не мог смотреть на нее, потому что ей не нужна была моя брезгливая жалость. Она несла в себе наше мертвое дитя, прощаясь с ним навсегда. Да, я подонок. Осознавать это, значит расписаться в своей нескончаемой глупости. Я признаюсь себе в этом, с маниакальным наслаждением расковыривая гноящуюся рану в душе.

Наверное есть предел боли, за которую мало сказать «прости». Но для осознания этого предела, не достаточно просто принять свои грехи.

То, что я прочел в дневнике моей жены страшно. Она жила в этом кошмаре, держала в душе вещи, которые пережить нереально. И считать душевной инвалидностью слепоту эгоиста, не видящего ничего и никого вокруг, оправдывать себя этим – очень удобная у меня была позиция.

Я не могу объяснить ни себе, ни кому-либо моей потребности в ней. Лерка делала мою жизнь более наполненной, живой, питала меня своей беспомощной светлой энергией, как уродливого вампира, боящегося взглянуть на солнце. Она и была солнцем, способом побега в спокойный отдых от серых будней, пропитанных грязью и развратом.

Лилька так и не позвонила. Но я уже привык терять надежду. Может и не стоит лезть в жизнь солнечной женщины, в которой ее дочь жива, в которой она занимается любимым делом, а по вечерам сидит в кресле, поджав ноги, смотрит телевизор, запивая новости своим любимым кофе и по привычке морщит свой конопатый нос, неспешно беседуя с мужем. Они наверное строят планы, и обсуждая очередной выпавший Женькин зуб, смеются.

И Лерка заслуживает этого теплого счастья. Так почему же мне кажется, что она снова боится? Я видел в ее глазах плохо скрытую тоску. Она такая же, как та, которую я видел в последний раз, когда моя жена просила отпустить ее.

За окном уже темно, и тем более странным кажется раздирающий тишину сонного родительского дома, дверной звонок.

Я слышу мамины легкие шаги, поворот ключа в старом замке, который, чтобы открыть, нужно слегка вжать пальцами, а потом резко дернуть почерневший от времени ключ.

Лилька появляется на пороге моей комнаты без стука, в своем репертуаре. И я жду улыбки от моей сестренки, и требования танца, за принесенные мне билеты. Сейчас она гаркнет – «Пляши, ведроголовый», потрясая картонными флайерами, как будто дразнит собачонку. А я по традиции дам ей щелбан, а потом прижму к себе.

На Лильке нет лица. Растерянность, какой – то странный румянец на щеках, испуг – эта гамма чувств не располагает к нашим с ней шутливым подколам. И даже два небольших бумажных прямоугольника, расписанные пузатыми снегирями, зажатые в ее руке, выглядят безжизненно и уныло.

- Я ее знаю,- шепчет Лилька.- Эту женщину – художницу. Лера – это ведь она, да? Ты о ней мне говорил? Господи, ты ее нашел.