тьма таила угрозу. Средневековая христианская мистика акцентирует противостояние Света и Тьмы, которые однозначно ассоциировались в церковном учении с добром и злом. Дуализм мифологического мышления универсален, это касается в первую очередь оперирования оппозициями, традиционными для мифологии разных народов мира: верхом и низом, мужским и женским, правым и левым, светом и тьмой. В религиозной проповеди мифологема Дня и Ночи не просто актуализируется, но и выходит на первый план.

Михаэль Пахер. Дьявол показывает Блаженному Августину книгу пророков. XV в.

Роли света и тьмы, дня и ночи были жёстко закреплены: Добро и радость принадлежали светлому времени суток, были олицетворением Света. Ночь являла собой опасность, была страшна, поскольку несла всевозможные опасности. Естественно, что именно это время должно было принадлежать нечистой силе — всевозможным ведьмам, вурдалакам, демонам: тьма обеспечивала их полное и абсолютное господство, особенно страшна была Вальпургиева ночь как символ и знамение их торжества. Всевозможная нечисть инфернальна, она принадлежит к потустороннему, «нездешнему» миру, и потому злокозненна, пагубна для человека. Противопоставление дня и ночи переходит в оппозицию жизни и смерти: «Бог даровал день живым, а ночь отдал мёртвым», — подчёркивал немецкий хронист Титмар Мерзебургский. Ночь — время мёртвых, когда мертвецы покидают свои могилы. Для живых был предназначен день, поскольку только Свет мог даровать жившим в средневековом мире людям наивысшую ценность — ощущение безопасности.

В XII в. средневековое общество открыло для себя новую ценность в духовном и материальном мире, восприняв и осмыслив свою естественную потребность в свете как в высшей сакральности. Готика распахнула храмы навстречу потокам ликующего света, навстречу небесам. «Бог — это свет», — неустанно повторяли теологи. Всё, что связано со светом, привлекало внимание, вызывало доверие, ассоциировалось с красотой. Наука XIII в. ставила оптику, чьи успехи были неоспоримы, на первое место среди прочих наук. Следует добавить, что в конце этого же века были изобретены очки.

Дневной свет, всё светлое несло в себе положительные характеристики, однозначно предполагая превосходную степень как этических, так и эстетических качеств. Всё прекрасное в христианской метафизике должно было ассоциироваться с божественным творением: «горний Свет», «Светлое Воскресенье», «прекрасен как день». Тем самым Средневековье рождало новое, христианское восприятие света как божественной любви, несущей спасение. Средневековая «метафизика света» — одна из характерных примет времени. Люди испытывали пиетет к краскам и ярким цветам, блеску золота и серебра, драгоценных камней. В драгоценностях более всего ценился сам материал, но отнюдь не труд художника. Труд в то время был бесценен, к сожалению, в прямом, а не в переносном смысле: вещи из драгоценных металлов могли быть расплавлены, перелиты без долгих размышлений.

Средневековый мир жаждет чуда, ищет его — и находит. Оно необходимо, поскольку определяет святость: доказательство необходимое, но отнюдь не достаточное — враг человечества также может творить чудеса. Чудо может произойти в жизни любого человека, оно служит одним из главных способов доказательства истины. На этом постулате построен средневековый Божий суд с его принципом «Бог на стороне правого» — ордалии. Испытания, в ходе которых устанавливалась судебная истина, широко использовали в качестве процессуальной формы. Они включали в себя судебные поединки, жребий, присягу, испытания водой и огнём. И здесь уже спасения не было, невиновному воистину оставалось надеяться только на чудо. Так, в испытаниях водой связанного человека погружали в воду. Если он был невиновен, то вода, чистая стихия, принимала его и он тонул, если виновен — всплывал и был наказан. В испытании огнём кожа должна была оставаться «невредимой» — решающее слово говорили судьи.

Телесность и жестуальность

Раннесредневековая варваризация положила конец одному из самых характерных достижений античности — ораторскому искусству. В суровом Средневековье красоты слога оставались непонятыми и невостребованными. Говорить негде и не перед кем. Исключение из этого правила — проповедь. Но она, как мы упоминали, опростилась, чтобы быть понятной необразованным людям. Это же касалось и правящей элиты, как правило, также бывшей неграмотной. Всё решает не слово, а действие.

Средневековая культура — это публичное действо, это жест. На нем основан ритуал, он значим не менее, чем письменный документ последующих эпох. Клятвы и договоры, оммаж, посвящение, инвеститура сопровождаются символическими жестами. Жест обозначает позицию рыцаря, будь то брошенная в знак вызова перчатка, поднятое или опущенное забрало шлема. Он — центр религиозных ритуалов: крестное знамение, благословение с возложением рук, воскурение. В молитве руки сложены, воздеты, скрещены. Даже песни о героических деяниях назывались шансон-де-жест или просто жесты. В жестуальности главная роль принадлежит телу. В отношении к миру средневековый человек исходил из своего естества: для измерения использовалась длина стопы, локтя, пяди, он считал на пальцах, мерил расстояние дневным путем, а размер поля — дневной обработкой.

Восприятие тела было двойственным. Оно манило и отвращало. Христианство дискредитировало плоть, требуя её беспрестанного смирения. Нагота стала греховной и запретной, она ассоциировалась с бесстыдством пьяного Ноя, с первородным грехом Адама и Евы. Пожалуй, лишь Франциск Ассизский сделал из наготы, как и из бедности, особую ценность: он проповедовал нагим. Гигиена и уход за собой представлялись далеко не невинной роскошью. В монастырских уставах регламентировалось число разрешённых приёмов ванн и туалетных процедур. Например, монахи Клюни принимали ванну два раза в год: перед Рождеством и перед Пасхой, а по субботам мыли ноги. Крещение — вот «мытьё», которое отмывает верующего христианина. Ещё более определённо и бескомпромиссно сформулирован этот подход у отшельников: грязь у них олицетворяла собой добродетель.

Карло Кривелли. Святой Франциск, собирающий кровь Христа. 1490–1500

Одновременно, однако, тело служило и объектом почитания. Тела умерших правителей подвергались особой обработке: их бальзамировали, а если перевозили на дальние расстояния, то вынимали внутренности. Именно так поступил Карл Великий с телами погибших баронов: «в парчовый плащ сердца их завернули и положили в белый саркофаг, омыв вином и перечным настоем», говорится в «Песне о Роланде». Тело святого могли расчленить и похоронить в разных местах. А в будущем религия обещала христианам воскресение плоти. Аскеза в отношении тела являлась по большей части проповедью, идеологемой, относясь более к религиозному официозу, чем к обычной жизни.

Среди разных слоев — рыцарей, горожан, простолюдинов — распространён был в то время культ физической красоты. Телесная красота требовалась даже от святых, поднимая их авторитет. Так, в Южной Италии Фому Аквинского звали «сицилийский бык», и народ сбегался поглядеть на его величественную фигуру, почитая его за неё более, чем за святость. В это восхищение телесным естеством нищенствующие ордены внесли новую ноту: святость отныне не зависит от