Все мгновенно заговорили. Разговоры становились все громче и громче, и скоро люди стали кричать, чтобы перекрыть музыку. Где-то в районе барной стойки раздался звон разбитого стекла. Джим взглянул на Хови. Его друг хмурился, очевидно, возмущенный поведением толпы, но смотрел он на певицу, пытаясь отключиться от шума и сосредоточиться на музыке.

Песня закончилась. Хови, Джим и еще несколько человек за передними столиками захлопали, а Яна Андерсон с иронией произнесла в микрофон:

– Спасибо, вы отличные слушатели.

– Ты нам сиськи покажи, – крикнул мужчина.

– Точно, – поддержала его женщина. – Покажи, что у тебя есть.

Певица сухо усмехнулась.

– Первый номер вам, полагаю, не понравился, – она повернулась к Джиму, Хови и тем немногим, кто действительно пришел послушать музыку. – А эта песня называется «Джессика».

И она начала играть только для передних рядов, как будто остальной публики просто не существовало. Но толпа становилась все громче и все несноснее.

– Покажи нам свою киску, – крикнул кто-то.

– А у меня здесь для тебя кое-что припасено, детка!

Когда певица пела четвертую песню, у ног ее разбилась брошенная пивная кружка. Яна прекратила играть.

– Послушайте, – зло сказала она, – я пришла играть и петь. А вы должны меня слушать. Если вас это не устраивает, то я могу уйти.

Пьяный двойник Теда Ньюжента[34] провальсировал между столиками к подножию сцены и притворился, что играет душещипательную мелодию на скрипке.

– Я немедленно прекращаю концерт, – сказала певица. – Я не намерена терпеть все это. Мне не платят за то, чтобы меня оскорбляли.

– Сука драная! – взвизгнула женщина.

Андерсон глубоко вздохнула, по-видимому, решая, что ей делать. Затем взглянула на Хови.

– Эту песню я написала, когда была…

Из темноты вылетел бейсбольный мяч, ударивший ее в плечо.

Яна вскрикнула от боли и отшатнулась назад, а толпа неожиданно разразилась хохотом и аплодисментами.

– Хочешь потрахаться?[35] – крикнул кто-то, и крики усилились.

– Пошли вы все к такой-то матери! – крикнула женщина в микрофон и выбежала со сцены через боковую кулису.

Раздался недовольный шум. Кто-то запустил бутылкой в задник сцены.

– Стыд и позор! – вопил мужчина.

Джим наклонился так, чтобы Хови мог его услышать.

– Давай-ка выбираться отсюда, – сказал он.

Хови повернул рычаг, сдал назад, и они вместе быстро направились к выходу. К счастью, до двери было недалеко. Они проехали мимо громилы, проштамповавшего им руки. Тот блаженно улыбался, засунув руку под короткую юбку хихикающей рыжей девки.

Дверь лифта была открыта, они быстро вошли в него, и Джим нажал кнопку первого этажа. Ни слова не говоря, они быстро пересекли лобби и наконец оказались на улице в безопасности.

Джим глубоко дышал. Даже смог казался глотком свежести по сравнению со спертым, наполненным дымом воздухом клуба.

– Боже, – сказал он. – Ты когда-нибудь видел подобное? Эти люди действительно учатся у нас?

– Все здесь меняется, – негромко ответил Хови.

Джим сверху вниз посмотрел на друга. Он подумал о том же, но ему было неприятно, что кто-то произнес это вслух.

– Я знаю, что ты тоже это заметил, – продолжил Хови.

Джим остановился.

– Я не… – Слова затихли, а потом он кивнул. – Точно.

Хови болезненно задвигался в коляске, стараясь найти более удобное положение, – все его тело сопротивлялось попытке подвинуться на несколько дюймов. Затем глубоко вздохнул и поднял глаза на Джима.

– Лето выдалось тяжелым, – сказал он.

Хови впервые заговорил о том времени, когда они не были вместе, и Джим почувствовал, как что-то сдавило ему грудь.

– Расскажи, – попросил он.

– Да нечего рассказывать.

– Да ладно тебе…

– Все началось с обострения. – Хови вздохнул. – Боли здорово усилились после окончания семестра. Стали сильнее, чем раньше. Сейчас-то уже получше, но… – Он отвел глаза. – Счастье, что предки оказались рядом. Когда все началось, я решил, что настал конец. Честное слово, подумал: «Вот и всё».

– Ты из-за этого не смог приехать в Аризону?

– Ну да.

– А почему ты мне ничего не сказал?

Хови продолжал смотреть в пол.

– Не знаю. Понимаешь, лето только начиналось… Наверное, не хотел тебя волновать.

– Ты что, думаешь, я тебе чужой человек?

– Нет, но… Понимаешь, это моя проблема.

Джек облизал губы и набрал в легкие побольше воздуха.

– А я думал… я думал, что ее вроде как… остановили. Не знал, что тебе может стать хуже.

– Когда мне только поставили диагноз, доктора сказали, что я не доживу до двадцати одного года. И если даже мне повезет, я уверен, что к тридцати умру.

Он говорил это небрежно, спокойным, рассудительным голосом, и Джим восхитился его силой духа и самообладанием. Как будто прочитав его мысли, Хови улыбнулся.

– Я знаю об этом с детства. Это просто данность. И к ней постепенно привыкаешь.

– Что не значит, что она должна тебе нравиться.

– А я этого и не говорил. Я просто принимаю ее. Приходится. Выбора у меня нет.

– Но как ты умудряешься жить обычной жизнью? Как ты умудряешься притворяться, что все это – универ, домашние задания, тесты, даже диплом – все это что-то для тебя значит? То есть я хочу сказать… твою мать, если б у меня было… смертельное заболевание, я бы немедленно бросил учебу и попытался бы успеть сделать как можно больше. За оставшееся мне время я попытался бы попробовать все на свете.

На губах Хови появилась философская улыбка.

– Ты ведь тоже ходишь под смертным приговором. Все под ним ходят. Так почему ты тратишь время на вещи, которыми не хочешь заниматься?

– Но ведь если не произойдет какой-нибудь гребаный несчастный случай, я проживу долгую нормальную жизнь.

– Вот в этом-то все дело. Я тоже хочу жить нормальной жизнью. Пока могу. А нормальная жизнь для парня моего возраста – это университет, учеба, развлечения, друзья. И вот этим я и занимаюсь.

– А разве тебе не хочется…

– Чего? Пробежать марафон в своей коляске? Забраться на Эверест? – Хови неловко покачал головой. – Я не хочу ничего никому доказывать. Я таков, каков есть, и точка. Я это принимаю и…