лет реальный социализм перешел в ту же категорию явлений, что и Римская империя, то есть канул в Лету… И всё.

В Йеле ты получил степень доктора социологии. Как получилось, что потом ты, так сказать, переключился на историю?

Видишь ли, я ни на что не переключался. В своей научной деятельности я всегда занимался одним и тем же и делал это одним и тем же образом.

Моя академическая карьера в США сложилась очень удачно, хоть и несколько нетипично. Уже то, что я преподавал три разные дисциплины: сначала социологию в Йеле и в Университете Эмори в Атланте[152], потом был профессором на факультете политологии в Нью-Йоркском университете, а за-кончил университетскую карьеру профессором истории в Принстоне, свидетельствует как об эффективности — дифференцированности и пластичности — американской университетской системы, так и о существовании общего поля методологии и проблематики, объединяющих общественные и гуманитарные науки. Официально существуют междисциплинарные факультеты и подходы. В Америке такой эклектизм вполне в порядке вещей, и к нему относятся положительно. Впрочем, и в Европе междисциплинарный подход в гуманитарных науках имеет долгую традицию — взять хотя бы французскую историческую школу «Анналов»[153] или немецкую социологическую традицию, основанную Максом Вебером[154].

Писатель Грегор фон Реццори[155] написал в воспоминаниях о своих родных краях (он происходил из Черновцов), что их обитатели, не меняя места жительства, оказывались на протяжении своей жизни гражданами четырех или пяти государств. Нечто подобное произошло и в моей профессиональной жизни. Потому что я всегда занимался наукой одним и тем же образом. Даже тематика моих работ не слишком менялась. Начиная с диссертации, я писал в основном об опыте польского общества в период Второй мировой войны. Просто со временем методологические рамки (а точнее, акценты) социологии и политологии стали сдвигаться в направлении формализации и моделирования. Меня это не интересовало, и в конце университетской карьеры я естественным образом оказался на историческом факультете.

На самом деле я ни на что не переключался. Человек таков, каков он есть, и должен делать (если ему немного повезет) то, что должен. А как люди это назовут — в значительной степени вопрос случая и не имеет большого значения.

Твои научные руководители повлияли на эволюцию твоих интересов?

Мне довелось учиться у потрясающих профессоров. Одним из моих первых преподавателей в Йеле был Хуан Линц[156], говоривший по-английски с сильным акцентом, — тем легче я его понимал. Быстро оказалось, что наше взаимопонимание — нечто большее, чем только акцент. Это был совершенно феноменальный преподаватель гуманитарной социологии. Обладавший огромными познаниями в области истории и права, специализирующийся на тоталитарных и авторитарных системах и анализе механизмов трансформации политических режимов.

Когда я начал учиться, он занимался процессом эрозии демократических режимов, ведущей к авторитаризму. Линц — наполовину испанец, наполовину немец, то есть двадцатые и тридцатые годы в Европе, франкизм — все эти вопросы были для него, так сказать, животрепещущими. А когда мы стали коллегами, в середине семидесятых, он начал писать о трансформации режима в обратном направлении, от авторитаризма к демократии — то есть о том, что происходило в Испании и Португалии, а затем в Латинской Америке, — о мирном, в результате переговоров, переходе от авторитаризма к демократии. Двойное везение: для меня не могло быть лучшего преподавателя и собеседника, учитывая то, что произошло в Восточной Европе пятнадцать лет спустя.

Был такой знаменитый французский социолог и антрополог Марсель Мосс[157], которого студенты прозвали «Mauss Sait Tout» («Мосс знает всё»). То же самое можно было сказать о Линце. Он, черт возьми, знал всё. На занятиях курил одну сигарету за другой и говорил: «Слушайте, у меня к вам просьба: вы должны меня прервать через два часа, иначе я не остановлюсь».

Это были потрясающие лекции, посвященные истории, фашизму, тоталитаризму, авторитаризму, объясняющие механизмы и различия. Действительно, время от времени кто-нибудь прерывал его вопросом, и тогда нас ждало отступление и очередная двадцати-тридцатиминутная лекция на какую-нибудь побочную, но связанную с главной проблемой тему. Подобным образом строятся работы Линца — со множеством развернутых комментариев. Комментарий — не как библиографический придаток, но как примечание по сути дела.

Ты перенял это от него. В твоих книгах комментарии играют подобную роль.

Совершенно верно. Человек старается придать повествованию определенную форму, цельность, а любая реальность связана со множеством других повествований или мелких, но значимых контекстов. Поэтому у меня вообще не было ощущения — возвращаясь к твоему вопросу — смены дисциплины. Свои исторические работы я писал так же, как те, что относились к области социологии.

А другие преподаватели?

Йель был (и остается) феноменальным университетом, и у меня хватило ума как следует попастись на этом великолепном лугу. Я ходил на семинары Роберта Даля[158] на факультет политологии — его книги известны всем, кто занимается теорией демократии. Дэвид Эптер[159] был моим профессором — его книги, в свою очередь, — обязательное чтение для студентов, интересующихся модернизацией. Я ходил на лекции Питера Гэя[160] о Просвещении, на семинар Джеффри Хартмана[161] о Жан-Жаке Руссо. (Хартман — я тогда об этом не знал, поскольку это меня не интересовало, — организовал в Йеле Fortunoff Archive[162], один из первых архивов видеосвидетельств евреев, переживших Холокост; много лет спустя мы подружились.)

Но с самого первого семестра важнейшим наставником для меня был Линц, потому что он вел обязательный для всех первокурсников семинар по истории общественной мысли. Когда после защиты диссертации я получил первую ставку в Йеле, мне дали как раз эти занятия, и конспекты лекций Линца оказались великолепной шпаргалкой, которой я пользовался на благо своих студентов.

Линц изучал социологию в золотой век этого факультета Колумбийского университета. Там преподавали тогда Сеймур Мартин Липсет[163], Пауль Лазарсфельд[164], Роберт Мертон[165], Чарльз Райт Миллс[166] и многие другие прекрасные ученые. Написав диссертацию — о которой среди его студентов ходили легенды, прежде всего такие, что в ней было почти сто страниц, но, поскольку она никогда не была напечатана, никто из нас не держал ее в руках, — Линц остался в Колумбийском университете и, вероятно, преподавал бы там всю жизнь, поскольку очень любил Нью-Йорк, если бы не студенческие беспорядки поколения моих ровесников. У Линца риторика тогдашних студентов-радикалов вызывала нехорошие ассоциации, и, чтобы спокойно работать, он перебрался в Йель — за год или два до моего там появления. Так что своей академической биографии и образованием я по многим причинам обязан студенческим движениям