Книга вышла в издательстве «Анекс» в Лондоне в 1984 году и пользовалась успехом. Я уже говорил, что она выдержала несколько подпольных изданий (это период расцвета самиздатовской деятельно-сти в Польше). Но для меня, если говорить о научной работе над периодом оккупации, эта книга стала своего рода цезурой. Материалы, найденные в архивах Гувера, заставили меня понять, сколь огромное значение в исследованиях войны — а также революции, поскольку мне важно было понять, в чем заключается процесс трансформации режима, ведущий к установлению советизированного общества, — имеют личные свидетельства.

Я имею в виду чисто методологическое наблюдение: периоды кардинальных и стремительных изменений, какими в общественной жизни являются войны и революции, всегда оказываются плохо отображены в официальной документации. Просто потому, что ход событий в такие эпохи выплескивается за рамки официальных институтов, их невозможно ни запланировать, ни объять бюрократическими процедурами, и, чтобы понять, а зачастую хотя бы узнать, чтó же случилось, приходится обращаться к личным свидетельствам.

Показывающим субъективную точку зрения. Эмоциональную.

Плотность событий, их исключительный характер заставляет людей фиксировать происходящее как по ходу дела (дневники), так и post factum: Исторический департамент Армии Андерса с определенного момента начал собирать индивидуальные свидетельства советской оккупации, Историческая комиссия при Центральном комитете польских евреев[193] приняла в 1945 году решение записывать свидетельства евреев, переживших Холокост.

И вторая вещь, которая произошла после публикации этой книги, нечто очень трогательное и необычное: спустя почти двадцать лет после того, как я — почти сразу после отъезда из Польши — написал то пафосное письмо Юзефу Чапскому, в котором спрашивал его, как жить, пришел ответ!

Наконец-то. Рассказывай!

Однажды, летом 1984 года, я получил от Чапского письмо:

«Несколько недель назад я получил книгу, которую Вы написали вместе с женой „В сороковом нас Матушка в Сибирь сослали…“. Я размышляю, почему она показалась мне не только важной, но и — с точки зрения компоновки фактов, их отбора, комментария — столь страшной и прекрасной. Глава, которая произвела на меня наибольшее впечатление, — введение, касающееся трех депортаций в 1940 году на Кресах[194]. Я ведь тогда уже был в России, в лагере. Потом, организуя поиски пропавших офицеров, я провел бесчисленное количество встреч не только в крупных городах, но и на каждой станции, которую проезжал. С горсткой тех самых детей я перешел советскую границу в Мешхеде. Но все это малозначимо в сравнении с тем, что Вы сумели собрать, процитировать и так блестяще описать во Введении. Поверьте, это не простой комплимент, я сам был свидетелем этих ужасов, и теперь, спустя столько лет, Ваша книга нашла меня и раскрыла, как никакая другая, сущность процесса…»

Можешь себе представить, как тронуты были мы с Иреной, узнав, что Чапский ставит нашу книгу в один ряд с тем, что он сам делал для людей, бесследно пропавших в Советской России! Ведь именно Чапскому Андерс поручил искать офицеров, о которых было известно, что они взяты в плен советскими войсками в 1939 году и после амнистии в 1941-м не вышли из лагерей. «Где они?» — спрашивали Сталина премьер Сикорский и генерал Андерс, формировавшие в СССР польскую армию. А Сталин отвечал: «Мы освободили всех, а если кого-то недостает, небось… в Маньчжурию бежали» (это правда — была такая беседа между Сикорским, Андерсом и Сталиным, она описана тогдашним послом Польши в СССР, профессором Станиславом Котом!).

А на самом деле они были убиты в Катыни.

В том числе, но это выяснится позже. В 1941 году об этом еще ничего не было известно. И как раз Чапский, уполномоченный Андерсом, ездил по всей России и в поисках пропавших офицеров обходил всевозможные советские учреждения.

Поразительно еще и то, что моя эмиграция началась с наивного письма Чапскому — и вот, спустя годы он мне отвечает. У меня было ощущение, что магическим образом замкнулся круг важнейших проблем, которыми все терзаются, задавая себе вопрос: как жить?

Потом я еще несколько раз получал письма от Чапского. Обычно они каким-либо образом касались судьбы ссыльных. Он прислал мне свой старый рассказ, напечатанный в газете «Белый орел»[195], с припиской: «Сердечно, как брата, обнимаю Вас, и за то, что Вы сделали вместе с женой во имя памяти этих людей, безмерно Вам благодарен».

Для него этот российский опыт был чрезвычайно важен. Я читал в написанной Эриком Карпельсом биографии — она скоро выйдет, — что на последних страницах дневника, который Чапский вел всю жизнь, несколько раз повторяются начертанные дрожащей рукой — он был уже очень стар и почти слеп — слова: «Катынь» и «Старобельск».

Что вас поразило больше всего в свидетельствах и сочинениях, обнаруженных в архивах Гувера?

Подлинность, о которой свидетельствовал сам язык этих текстов. Конечно, я говорю о себе, но думаю, что если спросить Ирену, она согласится. Это потрясающе: свежая, не запятнанная клише образность. Ведь большинство авторов не привыкли писать и, вероятно, делали это впервые. Взять, к примеру, фразу, которая стала эпиграфом к тому «В сороковом нас Матушка в Сибирь сослали…» (само название, впрочем, — тоже цитата): «Пожалуйста возьмите из этого письма содержание и поместите в Историю, чтобы читали наши дети когда вернутся в Отчизну» — она обладает огромной поэтической силой, не правда ли? Или фраза, которую я использовал для заглавия в исследовании о евреях, оказавшихся под советской оккупацией: «Спасибо за такую свободу и пусть это будет в последний раз!» Ни прибавить, ни убавить. Гениальный лапидарный синтез опыта евреев на Кресах в 1939–1941 годах, разрушающий эндековские бредни о сотрудничестве евреев с советскими властями.

И таких запоминающихся фраз в этих документах множество.

Когда ты начал интересоваться темой Холокоста как части польской истории?

После написания диссертации в 1975 году я много читал об оккупации. И по мере этого чтения становилось очевидно, что имеющиеся в польской историографии и функционирующие в журналистике и публицистике материалы, которые касаются положения евреев в период оккупации, не дают представления о том, чтó произошло, не отражают военную реальность.

Помню, например, разговор о Холокосте с Люцианом Доброшицким[196], историком из Варшавы, так-же «мартовским» эмигрантом, работавшим в Нью-Йорке в YIVO, Исследовательском институте идиша: он обратил мое внимание на то, что тексты, посвященные польско-еврейским отношениям во время войны — изданные в эмиграции, в официальных и в подпольных польских издательствах, — неотличимы друг от друга. Это тем более поразительно, что по поводу истории ХХ века — а особенно военного периода — тогда велись ожесточенные споры. И о лондонском правительстве, о Варшавском