духовности; сумасшедший старик Иван Грозный с манией сажать на кол кого-попало; любитель целовать императорские туфли Ломоносов, занимавшийся показухой на глазах европейских учёных; конник-тугодум Будённый со своей клячей, пробег которой и не снился отечественным автомобилям самого первого выпуска.

И шагал бы историк с довольной физиономией дальше, как вдруг его внимание привлёк незнакомец возле памятника императору Петру, победоносно восседавшему на коне. Странный субъект вольготно прохаживался от одного края памятника к другому, словно что-то рассматривал. Ростом достигал до двух метров. Одет был в старинный костюм: зелёный камзол, такого же цвета короткие штаны, шёлковые чулки и коричневые башмаки. Что же касается внешности, то вьющиеся темные волосы и маленькие усы на круглом лице придавали незнакомцу неординарной изящности.

«Уличный актёр! — мысленно усмехнулся историк. — Типичный представитель своей профессии. Любитель примерить на себя шкуры царей, писателей и прочих замечательных людей. Видать, к очередному представлению готовится. Петром Алексеевичем нарядился. Плохую себе роль подобрал, приятель».

В этот момент, что-то едкое пробудилось в грешной душе историка. Это было сродни манящему соблазну: совершить безнаказанную пакость и уйти победителем. Например, высказать претензии в лицо императору, хоть он и переодетый актёр. Окончательно поддавшись соблазну, Дёгтев уверенно подошёл к императору и с неприкрытым злорадством произнёс:

— Не стыдно ли вам, дорогой артист?

— А с чего бы стыдоба должна ко мне пристать? — поинтересовался в ответ император гулким басом.

— Вы, видимо, историю в школе прогуливали? — продолжил напирать Дёгтев. — Не совестно ли вам, уважаемый, разгуливать по улицам города в образе изверга и психически неуравновешенного садиста? Ещё и деньги с добропорядочных туристов берёте за фотографии с образом усатого маньяка!

— Ежели тебе неизвестно, холоп, то это я прорубил окно в просвещенную Европу! — Император насупил брови. — Да только, вижу я, плоды просвещения не стали тебе полезной пищей, глумливая чернь!

— Вот видите! — просиял Дёгтев. — Даже образ и тот накладывает определённые отпечатки. Ещё немного и у вас будет приступ императорского бешенства! Того гляди забьётесь в конвульсиях и с пеной у рта станете кричать, прячась под юбкой своей маркитантки.

— Смерд безумный, — зловеще-спокойным басом обратился незнакомец к историку. — Приёмный день в конторе Его Императорского Величества тридцатого февраля каждого года. Туда и подашь челобитную. А ныне — прочь с глаз моих!

Петр Алексеевич смачно плюнул и уже хотел вернуться к прежнему занятию, как цепкие пальцы наглого историка ухватились за край камзола, не позволив этого сделать.

— Позвольте вас просветить, уважаемый артист, — обратился Дёгтев к двойнику императора. — Эксплуатация образа откровенных маньяков и психопатов, которые плохо кончили, приводит зачастую к неисправимым последствиям. Смею заметить, Пётр умирал в нечеловеческих муках, расплачиваясь тем самым за все свои деяния! Одумайтесь!

— Позволь и тебя просветить, недоучёный муж, — расхохотался император прямо в лицо назойливого историка. — Дурь, недомыслие и лицеприятие ведут нерадивых зарвавшихся гениев просвещения прямиком на эшафот!

«Ишь, как загнул — "лицеприятие"! — мелькнуло в голове Марка. — То есть, предвзятость. А декан говорил, что главное достоинство историка — непредвзятость. Что же получается? Это чучело меня тоже учить будет?»

— Ваш ответ меня не удивляет, — подытожил Дёгтев. — Дух Петрушки-изверга поработил вашу невинную душу. Пороть вас нужно! Долго, нудно, крепко пороть, чтоб всю дурь выколотить!

— Да у тебя, холопский пёс, бесы в голове! — повысил тон император. — Так получи исцеление лично из рук государевых и иди с миром!

После этих слов, в то же самое мгновение, левый глаз историка озарила ослепительная вспышка, которая тут же пошла всеми цветами радуги и увенчалась непроглядной чернотой. Бровь и скула заныли, как стая голодных волков в сорокаградусный мороз. Копчик и спина по очереди подтвердили истинность закона о земном тяготении.

На следующий день, когда Павел Матвеевич разбирал за столом бумаги и уже смирился с мыслью о расставании с образцовым до недавнего времени преподавателем, постучали в дверь.

— Войдите, — сказал декан.

Дверь медленно открылась и в кабинет вошёл Марк Дёгтев, прикрывая ладонью лицо. Декан заметил эту странность, но спрашивать пока не стал.

— Павел Матвеевич, я хотел бы с вами поговорить, — тихо произнёс Дёгтев.

— Конечно, присаживайтесь.

Дёгтев медленно сел за стол, всё так же прикрывая ладонью лицо.

— Павел Матвеевич, я думал о нашем разговоре и скажу прямо: вы правы. Я повёл себя не самым достойным образом, дискредитировав профессию историка. Да что там… Подставил под угрозу репутацию нашего заведения и его сотрудников, добросовестно выполняющих миссию просвещения.

— Марк Робертович, вы… — не успел произнести декан.

— Павел Матвеевич, прошу, не надо. Я осознаю, что натворил и как дорого мне это обойдётся. Даже сейчас ощущаю, как острое лезвие совести наносит удары по моему сознанию. Как огонь стыда обжигает бессовестную оболочку, именуемую телом. А впереди ещё общественное порицание за поганый язык, обливший помоями великих предков. Знаете что? Я принимаю эти наказания. Да, Павел Матвеевич. Готов понести, как подобает настоящему мужчине.

— Я это понимаю, но… — опять оборвалась мысль декана.

— И, если, когда-нибудь, мне поручат вести семинар для молодёжи, то скажу им следующее: «Запомните, друзья, история развивается по спирали! Она не любит посягательств и додумок! И в определённый момент может спросить с каждого за деяния его! Дружи́те с головой. Подумайте прежде, чем изрекать ту или иную гипотезу, не подкреплённую фактами! Уважайте историю ваших предков, какими бы они ни были: хорошими или плохими».

— Марк Робертович, дайте уже мне сказать! — наконец-то произнёс декан. — То, что вы говорите — это всё правильно. Раскаяние и искренность звучат в каждом слове. Да! Но одно я хочу знать: что с вашим лицом?

Услышанный вопрос взволновал Дёгтева. Казалось, что по его телу пробежала дрожь. Но, собравшись с духом, историк убрал ладонь с лица, и Павлу Матвеевичу открылся огромный фиолетовый синяк. Цвет был таким насыщенным, что невольно вызывал ассоциации с баклажаном. Павел Матвеевич с удивлением спросил:

— Господи. Что с вами произошло?

— Пётр Первый, Павел Матвеевич, — со вздохом ответил историк.

— То есть?

— Уличный актёр. Наградил меня за моё отношение к нему. Точнее, к роли императора. Надо отдать ему должное: сыграл Петра Алексеевича хорошо, натурально.

И Дёгтев рассказал во всех подробностях: как встретил царя у памятника; как тот ходил вокруг да около; как царь ругал на старом говоре его — холопа. Заканчивался рассказ неожиданным прозрением с последующим искуплением после сильного удара кулаком в скулу.

Слушавший это Павел Матвеевич нахмурил брови и, не произнося ни слова, встал из-за стола. Медленно он подошёл к окну, завёл руки за спину и посмотрел куда-то вдаль. Затем тихо произнёс:

— Говорите, вчера вечером этого актёра встретили?

— Да, — ответил Дёгтев.

Декан прошелся по