на востоке страны, но вот так, совершенно бесцеремонно, пробить рукой в грубой железной перчатке грудь Великого Княжества, и сжать его сердце. В общем же город был после штурма до того мрачен и, к тому же, небезопасен из-за отрядов шляхты и увлекшихся грабежом казаков, что сам царь, после парадного въезда, не пожелал остановиться в нем, и встал лагерем неподалеку. Вполне возможно, что и сам Алексей не очень-то верил в то, что все это происходит с ним самим и с московским войском наяву, и потому опасался пока жить в этом странном, ни на что не похожем городе.

В этот вечер по улицам Вильны, разбрызгивая грязь, скользя и падая на поворотах узких улиц, несся отряд всадников, одетых в кафтаны московского покроя из дорогих и ярких – точнее говоря, бывших яркими до столкновения с уличной грязью – тканей. Некоторые из наездников были без доспехов, а на некоторых поблескивали рейтарские латы или кольчуги. Один выделялся среди остальных, и был, по видимости, монахом или священником, наряженным во все черное и безоружным. Кавалькада добралась, наконец, потеряв чуть ли не треть всадников по дороге, до каменного дома, бывшего, вероятно, до взятия города богатым и изящным, но сейчас выглядевшего также удрученно и грязно, как и прочие здания Вильны. На крыльце, между изящных каменных колонн, появился, сильно хромая, высокий шляхтич в шапке с пером, сопровождаемый двумя офицерами, и церемонно пригласил приехавших войти. Только несколько из них сошли с коней, большая же часть отряда осталась на улице, молчаливо распределившись так, чтобы вовремя заметить приближение опасности с любой стороны.

Гости вошли в дом, и, с помощью подбежавших слуг, с облегчением сняли с себя отсыревшие охабни. Возглавлял пришедших статный дворянин, державшийся с большим достоинством и выправкой даже в таких сложных обстоятельствах, и даже, как казалось, ухитрившийся сохранить одежду в большей чистоте, нежели его спутники. Он был бы чрезвычайно похож на ливонского немца, если бы его не выдавали широченные московские скулы. При нем, все время рядом, словно правая рука, находился худощавый человек с узким, продолговатым лицом, и глазами слегка на выкате. Выражение его лица было бы приятно, если бы улыбка его не отдавала так хитростью, а глаза не были бы такими водянистыми. Одежда и украшения дворянина отличались дороговизной, впрочем, не показной и не бросавшейся в глаза. За ними шли еще двое. Один был высок и отличался очень длинным, загнутым вниз носом. Одет он был с подчеркнутой щеголеватостью, а держался хотя и высокомерно, но с проскальзывающей временами юношеской порывистостью и неуверенностью в себе. Рядом с этим высоким дворянином, время от времени поддерживая его за локоть, находился молодой человек, вероятно, монах, однако, судя по богатству украшений – немалого архиерейского чина, с пышными черными волосами и бородой. Как ни старался этот юноша напускать на себя монашескую грустную строгость, его раскрасневшееся, полное жизни лицо свидетельствовало о том, что иноку еще много предстоит сделать на пути умерщвления плоти. Последним шел не молодых уже лет рейтарский офицер с темно-русой бородой, широким крупным носом и свежим, едва зажившим шрамом через всю правую половину лица.

– Сожалею, милостивые государи, что не могу оказать вам лучшего гостеприимства! – поприветствовал вошедших высокий шляхтич, – Прошу вас, тем не менее, оказать нам честь, и разделить с нами скромную трапезу.

Трапеза поляков, и правда, была скромной: на столе в плохо освещенной несколькими свечками комнате стояла пара блюд с солениями и еще пара – с нарезанным вареным мясом. Зато столового вина было в изобилии: оно стояло и на столе в дорогих кувшинах немецкой работы, и рядом со столом на поставцах, и возле стен в бочонках – словом, запаслись им хозяева к приходу гостей основательно. Московиты дружно переглянулись с одной мыслью: не хотят ли их перепоить. Впрочем, собравшиеся за столом шляхтичи смотрели на них с такой доброжелательностью, почти любовно, что все плохие мысли сами собой уходили прочь. Это были не очень богатые дворяне близлежащих поветов: суровые, обожженные и потрепанные войной. Среди них не было сенаторов, полковников или больших вельмож, и все же именно от них зависело, станет ли местная шляхта союзниками Москвы, или же объявит ей скрытую и почти незаметную, но все же грозящую истощением войну.

– Плохие мы были бы хозяева, паны-рада, – начал все тот же высокий хромоногий шляхтич, по-русски, но с очень странным выговором, бытовавшим, видимо, в одной Литве, – Если бы стали утомлять гостей своим пустословием, а сами лишили бы себя радости насладиться плодами их красноречия. Князь, Ваша светлость! Порадуйте же нас! Или, возможно, кто-то из ваших достопочтенных спутников захочет говорить первым?

Глава московитов встал, вежливо поклонился по очереди каждому из шляхтичей, прошелся немного по полутемной зале, а затем, вернувшись к столу, картинно развернулся вполоборота, окинул собравшихся взглядом, и начал. Говорил князь негромко, но его глубокий и низкий голос легко разносился по всему большому покою:

"– Великое княжество Московское и королевство Польское, как и вся Республика, подобно двум кедрам ливанским от одного корня, создала десница Господа от единой крови славянской и от единого языка славянского народа. Не об этом ли говорят греки и латиняне, и не об том ли нам главным свидетелем есть сам язык обеим странам, как единому народу, общий и непременный? Не про наши ли народы сказано самим Святым Духом: "Коль красно еже жити братии вкупе!". С тех пор погасла звезда смутного разрыва, кровопролития и междоусобной брани, когда блаженной памяти великий государь Михаил Федорович закрепил союз вечного братства с великим государем, польским королем. Тогда и наступило и сияло долго незаходящее солнце вечного мира, дружбы и любви братской!"

Московит говорил долго и красиво, но усыпляюще равномерно и не высказывая ничего, за что могла бы зацепиться мысль, и что выдало бы его собственные взгляды. Московское посольство прибыло для того, чтобы договориться хотя бы с частью местных шляхтичей о смене подданства, и все собравшиеся это знали, однако речь князя ни приближала никого из поляков к ответам на занимавшие их, главным образом, вопросы. Они сидели, вежливо и внимательно слушая, но все более видимо скучая. Наконец, один из них, пожилой и седой вельможа, уловив паузу в речи князя, вскочил, и горячо произнес:

– Твоя светлость! Позволь мне от всех нас, да и от всей литовской шляхты, поблагодарить тебя за твои добрые слова и твое красноречие. Ей Богу, не на каждом сейме услышишь такую красивую речь! Но вот о чем хотел я сказать, панове. Конечно,