– Пусть так, лишь бы моим судьей были не вы.

Новый акт на этом кончается. Все уходят из кабинета. Он остается один, точно нарочно, чтобы он поразмыслил над превратностями судьбы. Он размышляет. Превратности, можно сказать, невероятные. Ему предъявляют обвинение в измене в пользу монархии, тогда как никто из его обвинителей не сделал столько для её низвержения, сколько он, ни в прошлом, ни в настоящем. Больше того, его обвиняют именно те, кто задерживает ружья в Голландии и тем способствует поражению Франции и возвращению короля. Чудные дела твои, Господи! Только и можно сказать.

Спускается ночь. Чиновник, оставленный его сторожить, отправляется спать. Извиняется, что не имеет права оставлять его одного в кабинете, выставляет в коридор и замыкает кабинет на замок. Ему предстоит провести всю ночь на ногах. На счастье, его замечает старый служитель и бросает на пол матрас. Он ложится и засыпает, несмотря ни на что.

Проходит тридцать два часа в неизвестности. Комитет заседает. Положение Франции ухудшается с часу на час. Оккупанты движутся почти беспрепятственно. Новые власти мечутся, не зная, что предпринять. Ему дают двух жандармов и отпускают домой. Он принимает ванну, обедает и ждет, неизвестно чего. На другой день приходит приказ: отправить в Аббатство, содержать под секретом и не позволять сообщаться с кем-либо вне тюрьмы.

Не успевает он расположиться в одной из переполненных келий и познакомиться с арестантами, как его вызывают по письменному разрешению муниципалитета. В каморке привратника его ждет Ларше, как видно, в качестве доказательства, что с министрами и мошенниками муниципалитет заодно. Предложения повторяются, даже с некоторой надбавкой. Стоит принять их, как его выпустят и выправят свидетельство о его полнейшей благонадежности. Он так изумлен этой откровенной спекуляции на правосудии, что некоторое время молчит. Отвечает веско и холодно:

– Я не веду дел в тюрьме. Убирайтесь вон и передайте это министрам, которые вас послали и знают не хуже меня, что я не получал ни одного су из восьмисот тысяч, о которых мне постоянно твердят.

Ларше исчезает. Пьер Огюстен передает разговор товарищам по несчастью и обнаруживает, что столь наглая торговля жизнью и справедливостью удивляет его одного. Все они уже прошли через это. Один из них говорит:

– Враги взяли Лонгви. Если им удастся войти в Верден, народ будет охвачен ужасом. Этим воспользуются, чтобы покончить с нами. Ему приходится согласиться, что это похоже на правду.

Он не сдается. Пишет объяснение в Наблюдательный комитет, но не успевает отправить его. Около пяти часов вечера двадцать девятого августа его вновь вызывают в каморку привратника. На этот раз его ждет генеральный прокурор Манюэль в окружении нескольких подчиненных. Он не сразу понимает, причем тут сам прокурор и несет ни весть что:

– Мы не знакомы, но у нас было столкновению по поводу уплаты налогов. Я не только исправно платил все налоги, но делал это также и за других, у кого не хватало средств. Неужто мое дело приняло такой серьезный характер, что сам прокурор-синдик Парижской коммуны, оторвавшись от общественных дел, явился сюда, чтобы заняться мной?

И получает невероятный ответ:

– Я не только не оторвался от общественных дел, но нахожусь здесь именно для того, чтобы ими заняться. Разве не первейший долг слуги общества прийти в тюрьму, чтобы вырвать из неё невинного человека? Ваш обвинитель обличен как мошенник! С него сорвана перевязь, которой он не достоин. Он исключен из Коммуны. Полагаю, что он даже в тюрьме. Вам предоставляется право преследовать его по суду. Мне бы хотелось, чтобы вы забыли наше публичное столкновение, и поэтому я испросил разрешение отлучиться на час, чтобы вызволить вас отсюда. Не оставайтесь здесь ни минутой дольше! Пьер Огюстен бросается на шею своему избавителю, не в силах произнести ни слова. Его сажают в фиакр и отвозят к министру Лебрену, который в последние десять дней не желал видеть его.

Здравомыслящему человеку ход событий понятен, как выеденное яйцо. Не понятен он только французским биографам. Сам прокурор! Явился! Вызволил! Не может этого быть! Тут что-то не так. Конечно, не так. Только у просвещенного европейца от таких ситуаций мозги набекрень. Для просвещенного европейца единственная причина всех необыкновенных событий кроется в женщине. И биографы пускаются на поиски женщины. Известно: кто ищет, тот всегда найдет. И находят. Вот как резонерствует по этому поводу один из новейших искателей кто с кем когда и почему:

«Относительно его освобождения долго – и как бы стыдливо – умалчивалось. Гюден, Ломени из дружеских чувств к наследникам Бомарше ограничивались беглыми намеками. Первым приоткрыл завесу Беттельгейм в своей биографии Бомарше, изданной в 1886 году. Год спустя Лентилак также подтвердил факты. Вслед за ними целая когорта биографов, уже без всяких околичностей, но не без осуждения, раскрыла всю подноготную: спасла Бомарше Нинон. Мы уже рассказывали, как Нинон, то есть Амалия Уре, то есть бывшая графиня де Ламарине, незадолго до революции стала его любовницей. Бомарше любил её до конца дней. И она также, по-видимому, долго была в него влюблена. Не дала ли она ему доказательств своего чувства, вытянув его из Аббатства, этого преддверия смерти? Ибо нужна была храбрость, отчаянная храбрость, чтобы действовать так, как действовала она. Отправившись к генеральному прокурору Парижской коммуны, некоему Манюэлю, с которым Бомарше был отнюдь не в лучших отношениях, она потребовала и добилась рот того приказа об освобождении Бомарше. Естественно, некоторые из особенно дотошных адвокатов намекают, что Нинон удалось умилостивить Фемиду, принеся жертву Венере. Другие смело делают следующий шаг и утверждают, что Нинон была в ту пору любовницей Манюэля. Я со своей стороны ничего не утверждаю и, по правде говоря, не это меня интересует. Для меня важно, что она спасла Бомарше. Переспала же она или не переспала с Манюэлем, дела не меняет и нисколько не умаляет важности её поступка. Когда старый любовник в тюрьме, а молодой у власти, многие ли дамы сделают то же, что и она? Не отнесется ли большинство к этому факту, что старика сунули в темницу, как к воле провидения? Мне кажется, наши историки допускают в своих суждениях о Нинон ошибку, вполне, впрочем, простительную. Они видят её либо такой, какой она была лет в пятнадцать, шестнадцать, когда адресовала Бомарше романтические письма, на которые он, как нам известно, отвечал, либо такой, какой она сделалась впоследствии, много позже – а именно женщиной весьма вольного поведения. Но какова была Нинон в 1792 году? Конечно же, совсем другая – и, как я предполагаю, оправдывавшая во всех планах, в том числе, и в том, о котором вы догадываетесь, влечение к ней Бомарше. Впрочем, нам ещё предстоит с ней встретиться. Было бы обидно так быстро расстаться с особой столь обворожительной…»

Нам стыдно читать, а им не стыдно писать. Гильотина на площади. Террор набирает силу. Генеральный прокурор отлично знает, кто и как творит правосудие, потому что он творит его сам. Голову легче легкого потерять и за меньшее преступление, чем освобождение государственного преступника. И вот к нему является «обворожительная особа», требует, разевается и добивается. И вот ради этого пустячка, как подобную процедуру именуют сами французы, генеральный прокурор решается рискнуть головой? Чушь собачья. И вся это когорта биографов не более, чем слабоумные пошляки.