Он получает это послание именно в пятницу, именно в девять часов утра. Что может оно означать? Ведь министр знает, что его нет в Париже и что он успеет прийти. Стало быть, они вновь хотят свалить всю вину на него? И почему отменен вызов посла из Гааги? Они испугались, что он в самом деле станет свидетельствовать в Законодательном собрании? Что ему теперь делать? Явиться в Париж? Но его там убьют. Он пишет опять:

«Из пристанища, где я укрылся, отвечаю на Ваше письмо, как могу и когда могу. Оно шло ко мне долгими окольными путями. Я получил его только сегодня, в пятницу, в девять часов утра. Таким образом, я не могу попасть к Вам до десяти часов. Но если бы я и мог, то поостерегся бы это делать. Мне сообщают из дома, что после резни в тюрьмах народ намерен обрушиться на коммерсантов и богатых людей. Составлен огромный проскрипционный список. По вине злодеев, которые кричат на всех площадях, что это я мешаю доставке наших ружей, я занесен в перечень лиц, кто должен быть убит! Пусть же пятничный курьер отправляется: письма всё идут через Англию или на корабле, зафрахтованном на Гаагу в Дюнкерк, поскольку Брабант закрыт. Мы наверстаем упущенные два дня…»

Да, очевидно, он им нужен живым, а не мертвым. Министр передает, на этот раз на словах, что ждет его на другой день, в субботу, в девять часов вечера. Он отправляется в пять. На дорогах и заставах стоят патрули. Он в списке. Туда ему нельзя сунуться. Он идет бездорожьем. Идет пять часов. Ровно в девять он появляется возле кабинета министра, усталый и весь в грязи. Его просят подождать до одиннадцати.

Он должен ждать, в этом его оправдание и возможность остаться в живых. Но где ему ждать? Стоит ему высунуть нос и его арестуют. Пользуясь темнотой, он выбирается на бульвар и скрывается два часа среди куч булыжника и строительных плит, сидя на голой земле, а ему шестьдесят лет. Он уснул. Он проснулся от шума и боя часов. Несколько шагов, и он в министерстве, уже предвкушая встречу с неуловимым министром. Ему отвечают, что его уже нет.

– Разве вы не сказали ему?

– Я всё сказал.

– Дайте бумагу.

Он возмущен и язвит, когда адресует:

«Мсье Лебрену, при его пробуждении. Суббота вечером. 8 сентября, в 11 часов, у Вашего привратника…»

Он выговаривает министру, точно смерть не ходит за ним по пятам:

«Я проделал пять миль по вспаханной земле, чтобы явиться в Париж и подвергнуть мою жизнь опасности, но не опоздать к часу встречи, которую Вам было угодно мне назначить. Я был у Ваших дверей в девять вечера. Мне сказали, что Вы соблаговолили представить мне на выбор либо одиннадцать часов того же вечера, либо девять утра на следующий день.

Учитывая мое последнее письмо, где я поставил Вас в известность о всех опасностях, которые подстерегают меня в этом городе, я рассудил, что Вы будете столь любезны, что предпочтете в моих интересах встречу вечером. Сейчас одиннадцать часов. Крайнее переутомление заставило Вас, как говорят, уже лечь. Но я, я не могу вернуться завтра раньше, чем стемнеет, и поэтому буду ждать дома приказания, которое Вам будет угодно мне дать.

Ах, мсье! Расстаньтесь с мыслью принять меня днем. Есть опасность, что к Вам прибудут лишь мои жалкие останки!

Я пришлю завтра узнать, какой час вечера Вы посвятите мне. Голландская почта отбывает только утром в понедельник. Подвергнуть опасности самое мою жизнь – вот та единственная жертва, которую мне ещё оставалось принести этим ружьям, – я принес и её. Не будем же, прошу Вас, рисковать человеком, столь нужным для дела, принуждая его показываться на улицах днем!..»

Он берет фиакр и отправляется домой, но принимает меры предосторожности, отпустив его шагов за шестьсот, чтобы кучер не знал, куда привез седока. Предосторожности, разумеется, липовые. В его дом могут в любую минуту нагрянуть новые толпы, чтобы найти в его подвалах проклятые ружья, которых там нет. Он страшно рискует, чего, видимо, никак не могут понять ни министр, ни мошенники, которым он, как он верно заметил, «столь нужен для дела» живым. Утром он пишет вновь:

«Судите о моем рвении по самоотверженной храбрости, проявленной вчера вечером. Его ничто не охладит, но мое имя сунули во все списки подозрительных клубов, хотя я и ногой не ступал ни в один из них, я никогда не был даже в Законодательном собрании – ни в Версале, ни в Париже.

Вот так действует ненависть! Всё, что может обратить на человека ярость обманутого народа, говорится в мой адрес. Таковы причины, мешающие мне увидеть ас днем. От моей смерти никакой пользы не будет, моя жизнь может ещё пригодиться. В котором же часу желаете Вы принять меня сегодня вечером? Мне час безразличен, начиная с семи вечера, когда смеркнется, и до завтрашнего рассвета…»

Положение Франции всё ухудшается. Пруссаки продвигаются, по счастью, медленней, чем бы могли, но их задерживают не революционные армии, которые в результате неудачных маневров оказываются не перед ними, а за ними в тылу, а проливные дожди, которые оставляют оккупантов без продовольствия и дорог. Министры, натурально, мечутся, как угорелые. Времени у них действительно нет. Да и вряд ли кому может прийти в голову, что этот вполне штатский и старый уже человек проявит такое мужество и действительно станет рисковать жизнью ради отечества.

Министр назначает ему десять вечера, едва ли надеясь увидеть его, ведь чуть не весь город охотится на изменников, а этот надоедливый Бомарше значится одним из первых среди них. Но старому конспиратору всё нипочем. Мало ли он скрывался от тайных агентов всех стран? Мало ли вытворял разных фокусов, вроде нападения в одном немецком лесу, лишь бы сбить с толку погоню. Он и на этот раз скользит не узнанной тенью мимо патрулей и добровольных любителей крови. Он является, и ему говорят, что встреча перенесена на другой день, но в тот же час. Он приходит – встречу снова переносят на завтра. Он ответил письмом.

Кажется, терпение его должно лопнуть. Не пора ли ему отступить? Не пора ли махнуть рукой на безнадежное дело и укрыться где-нибудь подальше от гильотины, на которую отправляют по приговору суда, и от фонарей, на которые отправляют по прихоти случая и разъяренной толпы? Что удерживает его в Париже и заставляет так рисковать?

Впоследствии он сам объяснит, и это объяснение мне представляется верным. Они лучше всего объясняют его оригинальный и прочный характер:

«Прежде всего я хотел послужить отечеству. Мое состояние было под угрозой. Обиды, накапливаясь одна за другой, преобразили мое усердие в упрямство. Я хотел, чтобы эти ружья прибыли во что бы то ни стало… “Ах, ты не хочешь, чтобы нация получила их, потому что не ты их поставляешь, – говорил я, – так она получит их вопреки тебе!”

Опасности, мне угрожавшие, и те, что – увы! – всё ещё продолжают угрожать, обращали мою храбрость в ярость. Бедная человеческая природа! Тут были затронуты мое самолюбие и гордость! К тому же я говорил себе: “Если эти господа, с их козырями всесильной власти, с их безмерным корыстолюбием и возможностью пролезть всюду… если они возьмут надо мной верх, я просто ничтожная скотина; ведь они же – ловкачи. Народ обманут. Они получат ружья, которых жаждут, а я буду заколот!»