разнообразном одеянии, ютившихся в этой голубятне, вскочили при появлении доктора Марьежуля и санитара Теншбре. Большинство было в вязаных свитерах или в трикотажных фуфайках[299]; двое-трое уже разделись и стояли около своих сенников в одних кальсонах. Где-то вверху перекрещивались стропила крыши и терялись в темноте среди паутины и зацепившихся за балки пучков соломы; на ржавых гвоздях, вколоченных в глинобитные стены, висели кожаные пояса, фляги. При свете огарков, обернутых снизу обрывками газеты и воткнутых в импровизированные подсвечники, тускло поблескивали котелки, грязные миски, недопитые бутылки. Свет почти не доходил до лиц стоявших людей. Команда доктора «вольно» нарушила оцепенение, солдаты зашевелились, но не сходили со своих мест и следили взглядом за посетителями.

Долговязый Марьежуль в форме защитного цвета и в красном бархатном кепи, сбитом на затылок, представлял резкий контраст с низкорослым белобрысым санитаром Теншбре, одетым в потрепанный штатский пиджак, подпоясанный солдатским ремнем; вид у Теншбре всегда какой-то виноватый, костюм он носил летний, слишком светлый. Его послали за доктором из-за Барнабе, и пришлось ему отмахать два конца по семь километров — от Ферте-Гомбо до батальона и обратно. Провались он, этот Барнабе! Да я и не обязан ходить в батальон. Вот везет мне! Как раз, когда у нас что-то стряслось, доктор Казальс уехал в отпуск. Доктор Казальс был врачом первой роты.

— Господин доктор, вот Барнабе…

Воздух был пропитан запахом мокрой шерсти и скученных человеческих тел; из плохо заткнутых щелей дуло, сквозняк хотя и не гасил огарков, но ногам было весьма чувствительно. В полутьме виднелись фигуры солдат, лежавших под темносерыми одеялами. Доктор нагнулся над Барнабе. У пациента оказалась хитрая, лисья физиономия, остренький нос, волосы с проседью. Он стонал, охал и жаловался на нестерпимую боль в вывихнутом колене.

Рауль Бланшар лежал ничком на плоском жиденьком сеннике, сквозь который чувствовались доски пола, и, презрительно фыркая, поглядывал через плечо на Барнабе. Потом повернулся к своему соседу слева, Этьену Декеру, и заговорил с ним вполголоса, возобновляя прерванную беседу. Этьен вытянулся на спине, подложил руки под голову и смотрел на него с выражением внимания на добром бледном лице. Над ними свешивались со стены их фляги, рядом была прибита самодельная полочка, где они держали табак, пузырек с чернилами, мыло, мочалку, яркорозовый небьющийся стакан для полоскания зубов, — в общем организовали кое-какой уют. Бланшар сказал: — Ну, я, понимаешь, не поверил, повтори, говорю… — Но, не докончив фразы, замолчал, заметив, что Этьен уже не слушает, а следит за любопытной сценой с участием доктора, санитара, стоявшего позади, Барнабе и зрителей, наблюдавших за ними; вокруг в полумраке, как в церкви, мерцали огоньки свечей.

— Неужто тебе интересно? — спросил Бланшар. — Барнабе комедию ломает. — Этьен тихонько посмеивался:

— Он сказал: вот захочу и словчусь, — обязательно положат меня в лазарет.

Но Бланшар покачал головой. — Не люблю я лодырей…

Бланшар был рослый и сильный, от его широких плеч на лицо Декера падала тень.

— А для чего нам надрываться-то? — заметил Этьен. — У меня вот всю спину разломило. Копаешь, копаешь… а земля стала как камень. Да еще лопаты дали никудышные. Нет, дома лучше…

— Ну, понятно, лучше… А все равно, не люблю лодырей.

Врач велел перенести Барнабе на стол, распекая при этом обитателей сеновала: лентяи, неряхи, даже не убрали со стола после ужина, а ведь половина десятого, и, читая наставления, Марьежуль думал о том, что майор опять будет орать: почему не явился к обеду и никого не предупредил. Барнабе не может служить оправданием… Откровенно говоря, засиделся за картами: офицеры третьей роты пригласили на партию в бридж, и он задержался в Мальморе. А тут за ним явился Теншбре… Право, нахал этот Казальс. Приспичило ему ехать в отпуск! — Что с тобой? Не можешь ножку согнуть?

С Барнабе сняли брюки, он лежал на столе и охал.

— И часто это с тобой бывает?

Все с интересом смотрели на представление. Ведь Барнабе хвастался: захочу и словчусь… На голой, необыкновенно волосатой его ноге углом выпирало колено. Доктор брезгливо поморщился — фу ты, какой грязный! — и попробовал согнуть Барнабе ногу. Ага, вывихнута коленная чашка! А ведь мне, по правде сказать, никогда не удавалось вправить такой вывих… Марьежуль постучал пальцами по коленке Барнабе.

— Не люблю лодырей, — повторил Бланшар. — Отлынивать от работы — не выход из положения…

Декер, улыбаясь каким-то своим мыслям, смотрел на черные фигуры, еле освещенные пламенем свечей, и вдруг подумал: рождество христово в яслях. Вот умора! Барнабе в роли младенца Иисуса!.. И в ответ на шопот Бланшара сказал: — А кто тебе говорит, дуралей, что это выход?

— Раз он отлынивает сейчас от работы, будет отлынивать и потом, когда другое понадобится…

— А ты откуда знаешь?

Бланшар сердито заворочался, из-под одеяла высунулись его ноги в носках; на одном носке была дыра во всю пятку.

— Плохая у тебя хозяйка — дыр не штопает.

— Что? Ах, да…

И, заметив взгляд Этьена, Бланшар спрятал ногу под одеяло и смущенно сказал: — Малость запустил свое хозяйство. Душа ни к чему не лежит…

— Ну вот, значит, и ты лодырь!

Бланшар пробормотал, что если кто не штопает носки, это еще не значит, что он… Раздался крик боли, точно кого-то двинули кулаком под ложечку. Все повернули голову к столу. Доктор Марьежуль ликовал. Одним поворотом, одним-единственным поворотом, он вправил вывихнутую коленную чашку, и теперь нога Барнабе свободно сгибалась в его руках.

— Встань и ходи!

Марьежуль произнес это властно и торжественно, словно повелел воскресшему Лазарю восстать из гроба. Барнабе приподнялся и, сидя на столе, смущенно смотрел на свою коленку. Потом слез и прошелся между немытых котелков и мисок, составленных на пол. По сеновалу пробежал веселый гул, и всеобщее восхищение выразил санитар Теншбре: — Вот так здорово! — Доктору повезло. Он, конечно, не стал докладывать своему пациенту, что это совершенно неожиданная удача. Пускай Барнабе пребывает в убеждении, что с таким доктором его фокусы не помогут. Это тебе не доктор Казальс. С Марьежулем шутки плохи…

Этьен повернулся на бок и, приподнявшись на локте, спросил: — А почему ты так не любишь лодырей? — За доктором уже закрылась дверь, и на сеновале наступило некоторое оживление; солдаты подтрунивали над озадаченным Барнабе.

— Долго рассказывать… Противны они мне… И потом, это не выход.

— Ты уже говорил.

— Ну, и еще раз