нагнувшись к Готие, шепнул ему с лукавым видом: — Линия Авуана! — Повар вытер мокрые от вина усы и продолжал:

— Если значение укрепленных линий в наше время еще вызывало споры прошлым летом, то ныне, когда мы видим, что Гитлер явно сдрейфил и боится атаковать наш фронт и что русских остановила линия Маннергейма… никто, больше уже никто не оспаривает эффективности таких укреплений. Эффективности! Вы представляете себе, господин полковник, грандиозные масштабы дополнительных работ, проделанных с сентября месяца? Приведу несколько цифр, чтобы дать о них понятие. Несколько цифр, которые сообщил мне Бенедетти — ваш друг Бенедетти, дорогой Мюллер… Сеть проволочных заграждений, созданная за эти три месяца, составляет шестнадцать миллионов пятьсот тысяч квадратных метров; для этого было размотано и натянуто на колья шестьдесят пять тысяч тонн колючей проволоки; а кольев на это пошло больше четырех миллионов… А представьте себе эти укрепления! Для их постройки было вынуто четыре миллиона пятьсот тысяч кубометров земли, уложено около семисот тысяч кубометров бетона, сто миллионов килограммов железа. И все это за три месяца! Я ведь не зря сказал: титаническая работа! Зато теперь фронт заперт наглухо. Гитлер может целоваться со своими танками! Если они ему по вкусу, разумеется.

Аббат Буссег закашлялся.

Авуан покачивал своей бедной старой головой. Готие смотрел на него с жалостью. Верит, простофиля, в эти россказни. А главное, гордится, что и его полк, его замечательный Рабочий полк, тоже внес свою долю в эту так называемую титаническую работу… Эх, бедняга! Повар меж тем разливался соловьем: — И все это за каких-нибудь три месяца… А сколько там произведено работ! Самых разнообразных. Вы только представьте себе, сколько, например, понадобилось укрепить насыпей для этой линии, которая теперь тянется от Швейцарии до моря… А сколько пришлось изготовить туров… и прочее, и прочее, и все там оборудовано по самому последнему слову техники… самому последнему слову техники… Вы не бывали на линии Пенлеве, Готие? Нет? Ах, если б вы видели! Подземные дворцы! Настоящие дворцы! Полный комфорт! А дороги! Представьте себе, для одного только поддержания дорог в исправном состоянии…

— Ну, где уж нам равняться. У нас самые скромные земляные работы, — сказал Готие.

— Конечно, — буркнул Авуан. — конечно…

Но повар, как будто и не замечая его самоуничижения, продолжал: — А вот в Германии — все наоборот. Нам известно от нашей разведки, что немцы на каждом шагу сталкиваются с препятствиями, либо вовсе непреодолимыми, либо трудно преодолимыми, и уж во всяком случае такими, что нам обеспечено спокойствие на несколько зимних кампаний… У немцев кто работает? Пленные. Разумеется, они не проявляют того энтузиазма, которым охвачены люди, работающие у нас. И это совершенно понятно. У них все время перебои из-за нехватки материалов, железа у них мало. Ясно? Да еще в частях, которые стоят на линии Зигфрида, свирепствует эпидемия дифтерита!

— А как вы думаете, весной мы попытаемся начать? — спросил Мюллер. — Теперь ведь можно напасть через Финляндию…

— Ну, уж это, мой друг, тайны Гамелена. Он мне их не поверяет. Но американцы открыли Финляндии кредит на шесть миллионов долларов, а в Париже одна улица будет переименована в «улицу Хельсинки»… ну, конечно, не из главных… и потом, неизвестно еще, что даст сессия Лиги наций…

Мюллер ничего не ответил. Нет, спасибо, от кофе откажусь. Вот рюмочку коньяку выпью охотно. Лига наций!.. Эти два слова всегда приводили Мюллера в скверное настроение. Наследие Бриана. Говорильня, нарочно придуманная, чтобы пристраивать туда на прокормление шалопаев из благородных семейств. Если уж ожидать от войны какой-нибудь пользы, так пусть она хоть избавит нас от Лиги наций. И то хорошо… Пусть бы союзники изгнали оттуда СССР. Германии, Италии, Японии там уже нет… С каждым годом значение этого международного объединения падает…

— Я вот знал одну финку, — задумчиво сказал главный врач. — Белокурая такая, а волосы некрашеные. У нее я наблюдал весьма интересную аномалию — одностороннее развитие выщелка[298].

Мюллер явно не знал, что такое «выщелок». Аббат Буссег молча прихлебывал из рюмочки коньяк. Не нравился ему этот повар-мушкетер.

* * *

— Извините за беспокойство, господин Сикер, — сказал Серполе, положив на стол только что очиненный карандаш. — Куда вы спрятали послужные списки? Ну, знаете, была такая пачка?

— Какая пачка? Какие списки? — недовольно буркнул Сикер, отрываясь от своих размышлений. — Ах, да, эти самые… Они в шкафу… Войдите.

В комнату вошел худой, изможденный человек, седой, с землистым цветом лица и глубокими складками вокруг рта. Он дрожал от холода. Солнце светило ярко, но не грело. Солдат отдал честь, похлопал рука об руку, подул на пальцы. — Ну, как? — спросил он. — Все еще ничего нет? — Серполе повернулся на стуле, оглядел посетителя и скривил физиономию: — Насколько мне известно — ничего.

— Да что же это! Прямо ерунда какая-то, нынче утром опять в газетах напечатано…

— Ну, уж если верить всему, что в газетах пишут!.. — сказал Сикер.

— Да я знаю, а все-таки… У меня вот двоюродный брат одного со мною года, так он уж домой вернулся…

— Может быть, у них в части получили приказ, — заметил Сикер. — А у нас тихо, как в могиле.

И бывший сержант сделал широкий жест, словно сразу упаковал и перевязал весь хлам, загромождавший комнату: бумаги, котелки, кучу кожаных поясов в углу, украшения на стенках — хромолитографии, рекламы коньяков и ликеров, — и от этого жеста пенсне сползло с переносицы Сикера. Перед ним все вдруг заволоклось серым туманом; неосторожно упомянутая могила, казалось, поглотила все. Сикер двумя пальцами водворил пенсне на место.

— Да нет, не может этого быть, — сказал солдат. — У вас должно быть распоряжение насчет меня…

— Как твоя фамилия-то? — спросил, задрав нос, коротышка Серполе, но не стал слушать ответа на свой вопрос, потому что хорошо запомнил фамилию назойливого просителя — Леметр. — Так-с, Леметр, Гастон Леметр… — Он раскрыл большую канцелярскую книгу и водил пальцем по столбцам. — Нет, не сомневайся, ничего еще нет.

Леметр был вне себя. Он едва не вспылил. Чуть было не топнул ногой. Заскрипел зубами. Видно было, как на виске у него пульсирует синяя жилка. — Да как же это?.. Раз мой год уже отпустили… почему же… почему же меня-то держат?

Сикер, повернувшись к нему спиной, барабанил пальцами по оконному стеклу.

—